под ногами, и тут вдалеке, возле угла единственного жилого дома, на той площадке с полукругом света, где она надеялась очутиться через минуту, появилась громадная тень. Тень метнулась, исчезла за выступом дома, и вдруг возле клумбы с сорняками, под самым фонарем, возник Колючкин. Но такой потерянный и несчастный, что выйти из беседки сейчас, когда его душа была как на ладони, показалось немыслимым… Пусть он уйдет! В сущности, зная здесь все закоулки, можно легко опередить его и, встретив у подъезда, объясниться честно и откровенно. Он простит, поймет и не станет уговаривать подняться наверх.

О нет!.. Ржавый гвоздь в трухлявом столбике намертво вцепился в шелк, и одного непроизвольного движения белого-белого в ночи рукава оказалось достаточно, чтобы Колючкин насторожился, заметил и неспешной походкой направился к беседке.

— Неплохой наблюдательный пункт.

— Нет-нет, я увидела вас только что, честное слово!

— Пошли, Гена отвезет тебя домой.

Он шагал впереди, не оглядываясь, все быстрее и быстрее, и не обернулся даже тогда, когда, неловко перепрыгнув через канаву и поскользнувшись на мокрой земле, она ойкнула. Когда споткнулась на асфальте о звонкую железку. Когда, не в силах сдержать слезы, громко всхлипнула.

В проходном дворе-колодце раздавался звук лишь одних шагов, других, семенящих, было не слышно вовсе. Словно девочки Тани уже не существовало на свете. Как, может быть, уже не существовало той маленькой звезды, которая подрагивала на квадратике мглистого неба. Впереди чернела труба последней арочной подворотни, но и эта подворотня стремительно ушла в прошлое.

Он уже стоял у подъезда, на том самом месте, где когда-то встретились дедушка с бабушкой и полюбили друг друга с первого взгляда. В его взгляде было лишь усталое безразличие.

— Ну, все, пока, садись в машину, Гена ждет.

— Подождите минутку… — Сквозь пелену слез и упавших на лицо волос его светлые ботинки казались почти черными. Это они так испачкались после долгих поисков, прыжков по «могилам». — Я только хотела сказать вам… на прощание. Наверное, у меня ужасный характер, но я… — Собравшись с духом, она подняла голову и… чуть не потеряла сознание: прикрыв ладонью рот, он сотрясался от смеха. Проглотил смех и изобразил на лице святую невинность:

— Что ты на меня так смотришь? В принципе я согласен. Насчет характера.

В изумлении вытаращенные на него глаза метнулись в сторону, промчались по всем машинам, припаркованным с обеих сторон мостовой. Серебристого «мерса» и в помине не было! А Гена, надо полагать, видел уже третий сон.

— Ах вы!.. — Непослушные руки отказались сложиться в кулаки и, вместо того чтобы как следует поколотить притворщика, лебедиными крыльями обвились вокруг его шеи. — Обманщик, жалкий комедиант…

— Ага, иезуит… — Губы под губами счастливо смеялись. — Но надо же было проучить тебя за твои фокусы? Ты вообще соображаешь, что делаешь? Шпаны кругом полно, парни какие-то поддатые шляются по переулку, а если б они тебя затащили, к примеру, в тот пустой дом?.. А?

— Вы собирались растерзать их на мелкие кусочки? Ну, когда ломали там двери… Да?.. Вы мой герой, мой Робин Гуд! И я вас обожаю… — Родинка под правым ухом была еще вкуснее, чем прежде.

— Хи-хи-хи… не, я не Гуд. Просто очень разнервничался, когда такая куколка взяла и сбежала от меня на ночь глядя! — Расхохотавшись на всю ночную Москву, он обнял с такой силой, что чуть не остановилось сердце. Все-все эмоции, накопившиеся за сорок четыре дня невыносимой разлуки, наконец-то вылились в у-мо-пом-ра-чи-тель-ный поцелуй. И ум помрачился…

Да-да, все это определенно уже было когда-то. И таинственная комната, не имеющая стен — стены сливались с мраком летней ночи за окном-эркером, — и огромная в пустоте кровать, и голубой шелк подушки, холодящий щеку. Но когда же? Генетическая память, даже если всерьез поверить в ее существование, была здесь ни при чем: гостиная прапрабабушки или бабушкина комната в коммуналке никогда не выглядела так, как сейчас, спальней и, следовательно, такой не могла закодироваться в генах памяти.

Перевернувшись на бок, поближе к букету темно-лиловых флоксов, она вдохнула их тонкий, сладковатый аромат, закрыла глаза и еще раз медленно провела рукой по прохладному шелку… Сны! Майские сны! Конечно!

Тождественность яви и тех чувственных снов, что мучили весенними ночами, ошеломила, но не испугала, наоборот, породила счастливую мысль о предопределенности свидания здесь… Впрочем, все это дежавю могло быть и результатом большого желания избавиться от вновь нахлынувших сомнений и угрызений совести.

Тонкая полоска света из двери расширилась, добежала до окна.

— Татьяна Станиславна, где ты там? Я уже побрился, смыл все грехи… хи-хи… а ты все о чем-то размышляешь. Короче, пошли на кухню, будем праздновать твой день рождения.

— Мой день рождения закончился полтора часа назад… Но, так и быть, я сейчас приду…

Коммунальная кухня, еще месяца три назад страшная, обшарпанная, заваленная пыльными мешками с кусками старых досок и штукатурки, превратилась в террасу с плетеной мебелью. За воздушными занавесками, казалось, спит ночной сад, а на месте бывшего Пелагеиного чулана, в глубокой нише, стояли самые настоящие садовые диван-качели.

— Это вы так замечательно здесь все оформили или дизайнер?

— Нет, я сам. — Обернувшись, Колючкин не без удовольствия огляделся и снова захлопал дверцей холодильника. — Понимаешь, сама квартира просторная, красивая, в принципе и ломать-то ничего было не надо, а кухня, как гроб. Темная, страшная, окно узкое, какой-то чулан с тараканами. Странно даже при такой-то квартире.

— Ничего странного. Это в наше время кухни приобрели статус столовой, а в начале прошлого века, когда строился этот дом, они использовались по своему прямому назначению. Кухня была вотчиной кухарки. Она жила в чулане, на рассвете растапливала дровами плиту и день-деньской варила и жарила. После революции большинство таких кухонь стали коммунальными, а кухарки переквалифицировались в соответствии с лозунгом: любая кухарка должна уметь управлять государством.

Колючкин иронически хмыкнул в ответ и не более того. Продолжал с увлечением хозяйничать. Почти нулевая реакция только лишний раз доказывала, что он «ни сном ни духом».

— Давайте я вам помогу?

— Не-а… Если скучно, лучше покачайся.

Сервированный на двоих стол подъехал к качелям. Придвинув себе ногой плетеное кресло, Колючкин подхватил бутылку шампанского и, внимательно посмотрев на нее, сделал вид, что страшно удивлен:

— Надо же, «Вдова Клико»!.. Вот жизнь пошла.

— Действительно. Если бы кто-нибудь сказал мне, что в половине второго ночи почти что у стен Кремля я буду качаться на качелях и пить «Клико», я бы ни за что не поверила… да еще в доме своей прапрабабушки.

Второй «пробный шар» катился до него долго — пока он медленно, по краю