Как бы то ни было, Екатерина Романовна исполняла обязанности в академиях еще более полугода. Однако внутренне она уже приняла решение об уходе и только дожидалась публикации последнего тома «Словаря», чтобы исполнить задуманное.

Посещавшие Дашкову в тот момент иностранцы отмечали ее нервозность. Преподаватель Оксфорда Джон Паркинсон, писал о своих визитах 1793–1794 гг.: «Ее беседа имела привкус недовольства по отношению к императрице; она сожалела, что здесь отсутствует конституция, подобная нашей, говорила о жизни в Петербурге как о ссылке, она, казалось, не желала признавать за монархиней малейших достоинств»{990}. К этой зарисовке очень близки слова Кэтрин Хейд, встретившейся с Дашковой уже после смерти Екатерины II. Ей княгиня «говорила о неблагодарности и плохом обращении со стороны ее царственной протеже, как она называла Екатерину. Она сильно сокрушалась по поводу своего участия в революции и была… полна нанесенной ей в ответ императрицей обидой»{991}.

Однако всегда необходимо привести дела в порядок, прежде чем сказать последнее прости. А дела Дашковой к 1794 г. сильно запутались и не по ее вине. Анастасия опять играла, и опять наделала долгов. К тому же ее супруг Андрей Щербинин был взят матерью и сестрами под опеку, от него помощи ожидать не приходилось. Но перед этим он оформил для жены дарственную на имение Чернявку. Продав его, можно было расплатиться с долгами Анастасии. Однако родные Щербинина желали, чтобы «вышеозначенные дарственные записи» были «объявлены недействительными». Дашкова возбудила дело, поскольку «дарственная запись была составлена с соблюдением всех требований закона», и только Сенат «мог утвердить ее или признать недействительной».

В мемуарах княгиня пишет, что вовсе не желала присуждения имения дочери, т. к. считала ее виновной в расстройстве дел мужа, и хотела лишь знать, надо ли ей «продавать или заложить свои имения», чтобы высвободить Анастасию. На самом деле она обратилась в Сенат с просьбой установить свою опеку над имуществом дочери, чтобы иметь возможность продать Чернявку для уплаты долгов. «Если бы я добилась для моей дочери или Чернявки, или [возвращения] ее приданого, тогда бы я должна была немедля заплатить все, что возможно»{992}, – писала она 4 апреля брату в Андреевское.

Дело на первых порах забуксовало, поскольку четыре сенатора, и среди них Державин, высказались против передачи опеки Екатерине Романовне. Тогда она в начале июля 1794 г. написала императрице, прося вмешаться и решить тяжбу в ее пользу. Перечисление долгов дочери впечатляло. Уезжая за границу, та оставила матери векселей на 14 тыс. рублей. Из Кенигсберга она запросила еще 12 тыс. В общей же сложности набиралось до тридцати. Письмо государыне – вопль растерзанной души: «Я не знаю… как обуздать ее безумную расточительность. Но я знаю, что если я не приму мер, она разорит меня; я уже продала все, исключая земель, но тяжело лишаться многого и находиться в тревоге, в таких летах, когда начинаешь слабеть, и все это совершенно незаслуженно… Помогите, государыня, мне и на этот раз!»{993}

Екатерина II помогла. Дашкова была назначена опекуншей. В «Записках» она обошла этот вопрос, сказав, что Сенат, наконец, вынес решение в пользу ее дочери, а императрица только утвердила его. Если учесть нерешенную ситуацию с престолонаследием, то княгине в который раз платили за то, чтобы она не болтала по столичным гостиным лишнего, а, может быть, и за то, чтобы поскорее уехала.

Последнее было сложно. Анастасия находилась в тот момент в Варшаве, что несказанно тревожило мать. 4 апреля в Польше началось восстание Т. Костюшко. Повстанцы устроили резню, русских убивали прямо на улицах. Анастасия взывала о помощи: «Отъезд мой невозможен до получения денежной суммы, которую я осмелилась у вас выпросить. Никто в целом свете не смог бы мне сейчас помочь выправить паспорт… Крестьяне все вооружены, и в каждом селении меня, русскую, подстерегают опасности»{994}.

Мать была в ужасе. Александру Воронцову летели письма с признаниями: «Я дрожу за свою дочь»; «Я не имею о ней никаких известий, я ничего не могу узнать о ней… Я не сплю, у меня постоянно судороги и колики»{995}.

Только после того как Варшава была взята войсками А.В. Суворова, под началом которого в тот момент служил князь Дашков, Анастасия вернулась домой. По просьбе матери Павел Михайлович нашел сестру и отвез ее в Киев.

Дела дочери задерживали княгиню в столице и откладывали уход с поста. Уже в апреле она продала свой дом на Английской набережной и поселилась в старом особняке отца на Фонтанке. «В этом большом пустынном доме я казалась себе принцессой, зачарованным злым волшебником, не позволявшим мне уехать». Ее держали финансовые заботы: «Мне было поручено управление имениями дочери. Я обложила ее крестьян таким легким оброком, что они считали себя счастливыми и даже те, которые покинули свои избы, вернулись домой»{996}.

Это примечательная история, рисующая отношения княгини с мужиками. Находясь в отчаянном положении, Анастасия продала «какому-то поляку» 100 душ из деревни Коротово. Это прогневало мать. Она отдала новому хозяину 4 тыс. рублей, чтобы вернуть собственность, и обязала крестьян в течение четырех лет платить оброк по 7 рублей с души, дабы возместить свои затраты. Потом жители Коротово были переведены на 2-рублевый оброк{997}. Как видим, мужикам пришлось самим оплачивать свой выкуп у нового владельца. Но, когда Дашкова возместила свои расходы, она перевела крепостных на существенно пониженный оброк, чем дала им возможность поправить хозяйство.

Рассуждение специалистов о среднем оброке в 5 рублей и выше, которым облагались частновладельческие крестьяне{998}, следует расширить, заметив, что в разных регионах страны оброк был разным в соответствии с качеством земли и близостью рынков сбыта. Так, под Москвой и Петербургом он мог доходить до 9 рублей, на черноземах Малороссии тоже был высоким, а вот для Новгородской губернии, где располагалось Коротово, с его бедным болотистым суглинком и 3-х рублей казалось многовато.