Сам Воронцов тяжело переживал произошедшее. Пока Радищев находился в крепости, он писал своему брату Семену в Лондон: «Я не знаю ничего более тяжелого, как потеря друзей… Я только что потерял, правда, в гражданском смысле, человека, пользовавшегося уважением двора и обладавшего наилучшими способностями для государственной службы… Я в течение долгого времени считал его умеренным, трезвым и абсолютно ни в чем не заинтересованным, хорошим сыном, отцом и превосходным гражданином… Он только что выпустил книгу под названием «Путешествие из Петербурга в Москву». Это произведение якобы имело тон Мирабо и всех бешеных Франции»{979}.

Если это письмо не предназначалось графом специально для перлюстрации, то оно свидетельствует о том, что книга Радищева оказалась для Воронцова полной неожиданностью. Настораживает одна деталь. «Путешествие…» было подарено автором своему покровителю, незадолго до ареста подчиненного Александр Романович советовал ему принести государыню повинную.

Впрочем, из внутренней переписки Воронцовых следует, что и Дашкова, вопреки словам в мемуарах, была знакома с «Путешествием…» Брату о книге она высказывалась куда откровеннее, называя ее «набатом революции». Граф в запальчивости возражал: «Если такая шалость оказывается достойной смертной казни, то каким образом должно наказывать настоящих преступников?»{980}

Итак, шалость. «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! – восклицал Радищев. – Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую: я зрю сквозь целое столетие»{981}. И действительно зрел. Вот только является ли уничтожение целого сословия и разорение страны предметом «шалости»?

Оставался вопрос, который очень беспокоил императрицу. Ее насторожила подцензурность и абсолютная законность публикации революционной книги. Радищев провел свой текст, изъяв из него часть наиболее крамольных страниц, через знакомого цензора Козодавлева, который служил в Академии. Да и книжная лавка Г.К. Зотова, где свободно продавалось «Путешествие…», принадлежала Академии.

Теперь выпад Екатерины II в адрес Дашковой: «Трагедия Княжнина является вторым опасным произведением, напечатанным в Академии» – становится понятен. Наша героиня оказывалась дважды виновата в поощрении неугодных текстов. Мало того, Козодавлев, одобривший публикацию Княжнина, был старым соучеником Радищева по Лейпцигскому университету и хорошим литературным знакомым, взявшимся передать экземпляр «Путешествия…» Державину.

Через три года, уже в мирное время Екатерина II припомнила старый промах. 9 ноября 1793 г. она писала Дашковой: «Намедни появилась трагедия “Вадим Новгородский”, на титуле коего значится, что она издана в Академии, говорят, она весьма зло нападает на монаршую власть. Вы хорошо сделаете, если прекратите ее продажу до тех пор, пока я ее не прочту… Читали ли вы ее?»{982} Этот фрагмент из письма княгини к брату Александру, отправленного по горячим следам, существенно разнится с мемуарным описанием, где заметна сглаживающая правка Марты Уилмот{983}.

10 ноября к княгине прибыл В.С. Попов, бывший секретарь Потемкина, которого после смерти светлейшего князя в 1791 г. Екатерина II взяла к себе в статс-секретари. Он «с холодностью» сообщил Дашковой слова государыни: «Мне бы стоило лучше приглядывать за тем, что у меня издается». Чтобы исправить положение, княгиня предложила немедленно выдать 200 рублей – скупить тираж в лавках. Подобный поступок – трудный для прижимистого человека – показывает, что Екатерина Романовна сознавала свою «оплошность» и хотела как можно быстрее ее исправить.

О том, что дело приняло нешуточный оборот, свидетельствовал визит генерал-прокурора Сената Самойлова, племянника светлейшего князя. Заметим, императрица старалась объясниться через лиц потемкинского круга, избегая креатур нового фаворита П.А. Зубова. Первые после смерти покровителя были преданы лично ей, а с Зубовым у княгини сложились плохие отношения. Видимо, Екатерина II не ожидала от людей любимца беспристрастности в деле Дашковой.

Самойлов подталкивал нашу героиню к прямому разговору. «Трудно объясняться с государями, – возражала та. – …Не найдется и 10 трагедий из ста, которые не содержали бы тирады против правителей». Она отказывалась даже написать императрице: «Моя совесть спокойна, я попросила прощения через письмо Попову, признав себя виновной в недосмотре».

Самойлов настаивал на личном объяснении. «Этого я не сделаю… поскольку моя вина лишь в небрежности». Тогда генерал-прокурор передал мнение императрицы: «Она не хотела бы поверить в ложь, что я и вы принимали участие в книге Радищева». В данном случае «я и вы» – Дашкова и Александр Воронцов. Княгиня предупреждала брата об опасности: их считают соучастниками.

Чтобы отвести от себя подозрения, Дашкова попыталась выставить «соучастниками» других людей – Козодавлева и Державина. «Когда Козодавлева посадили в коммерцию, то Державин сказал при многих: “Вот какой я души человек, что я не сказал о Козодавлеве, что он участие имел в сочинении Радищева”…Державин меня и брата злословит, я имею-де способ изобличить обоих и не хочу. Для чего, когда Державин, почувствовав ужас к следствиям преступного сочинения и зная прямых сочинителей, марал и клеветал на честных людей? Вышепомянутая речь мне пересказана от Багдановича»{984}.

Пауки в банке! Если бы Екатерина II поверила словам подруги, то наименьшим наказанием для автора «Фелицы» стало бы расставание с должностью.

В воскресенье 13 ноября княгиня отправилась ко двору. Сопоставление мемуаров и писем позволяет показать и характерные для Дашковой приемы работы с текстом. Согласно воспоминаниям, Екатерина Романовна уже за день до того, вечером, побывала во дворце, «в интимном кружке» государыни. Камер-фурьерский журнал не зафиксировал визита. «Знаете ли, что это произведение будет сожжено палачом», – сказала ей императрица. «Мне не придется краснеть по этому случаю», – якобы ответила наша героиня. «Я сказала последние слова достаточно выразительно, чтобы разговор окончился; императрица села играть; я сделала то же самое».