Едва прибыв на место, наша героиня написала императору, прося помилования. Ее нетерпеливый, неспокойный дух и здесь дал себя знать. В мемуарах Екатерина Романовна сообщает, что сделала это по настоянию Репнина, который украдкой передал ей совет обратиться к супруге Павла I – Марии Федоровне. Дашкова признается, что не считала императрицу благосклонной к себе, но ее пугал весенний разлив реки, когда при таянии льда около двух верст в округе покрывала вода. Ни плоты, ни паромы не ходили, крестьяне плавали на лодках. «Мы приехали в зимних кибитках, и я знала, что мне невозможно было достать летние экипажи, поэтому я написала императрице». Значит ли это, что княгиня была уверена в своем освобождении до конца апреля, когда вскроется лед? Почему она считала, что ответом на послание непременно станет свобода?

В «Записках» сказано: «Я не спешила писать это письмо и не попросила бы разрешения переехать в Троицкое, если бы я одна страдала от жизни в крестьянской избе, в шестидесятиградусном морозе, не имея возможности гулять даже с наступлением позднего и короткого лета, так как кругом были все болота и непроходимые леса. Но вместе со мной страдали моя дочь, мисс Бейтс и мои люди». Она попросила Марию Федоровну помочь перебраться в Троицкое, где «под рукой будет медицинская помощь». «Я вложила в пакет незапечатанное письмо на имя государя; могу сказать, что оно было очень гордое и не заключало в себе униженных просьб. Я писала, что… мне было совершенно безразлично, где и как я умру; но что мои религиозные принципы и чувство сострадания не позволяли мне равнодушно смотреть на мучения людей, разделявших со мной мою ссылку»{1028}.

Вместе с Дашковой в Коротово находились 22 горничных. Но реальное письмо звучало иначе: «Милующее сердце вашего императорского величества подданной, угнетенной летами, болезнями, а паче горестию быть под гневом вашим, простит, что сими строками прибегает к благотворительной душе монарха своего. Будь милосерд, государь, окажи единую просимую мною милость, дозволь спокойно окончить дни мои в калужской моей деревне, где по крайней мере имею покров и ближе помощи врачей. Неужели мне одной оставаться несчастной, когда ваше величество всю империю осчастливить желаете и столь многим соделываете счастье. Удовлетворя моей просьбе, вы оживить изволите несчастную, которая по гроб будет государя человеколюбивого прославлять»{1029}.

Ни религиозных принципов, ни заботы о «своих людях», ни гордого тона. Вопиющая разница между письмом и рассказом в мемуарах настолько бьет по глазам, что в самых благонамеренных текстах о Дашковой не обходится без сдержанного удивления: как же так? Между тем стоит обратить внимание на временную разницу, разделяющую не столько возникновение письма и «Записок», сколько культурные пласты, к которым принадлежат источники. Прошение тяготеет к XVIII в., к его середине, так мог выражаться дядя нашей героини в посланиях к Елизавете Петровне. Тот же стиль воспроизведен и племянницей. Кстати, Павлу, желавшему вернуться, переступить через царствование матери в обратном направлении, такая манера должна была импонировать. А вот мемуары – уже детище новой эпохи, они принадлежат началу XIX столетия не только хронологически, но и духовно: в них благородные страсти оскорбленной невинности занимают законное место.

Тем не менее письмо шокирует подобострастием. Сознавала ли это сама княгиня? Или обостренное чувство собственного достоинства, пронизывающее мемуары, внесено в них Мартой? А Екатерина Романовна была человеком предыдущего столетия и мыслила иными категориями? Ничуть. Черновик письма Павлу I княгиня послала брату, не внеся в него униженных льстивых выражений и подчеркивая, что не примет участия «в двуличных попытках пресмыкаться перед императором». Вскоре она попросила Александра Романовича вернуть ей эпистолу, т. к. собирает архив для сына. Таким образом, наша героиня понимала, как некрасиво выглядит{1030}.

Создается впечатление, что Дашкова металась между собственным возвышенным образом и низкой реальностью. Вправе ли кто-то упрекать княгиню за слабость перед лицом деспота? Вряд ли. Извинительная слабость пожилого, больного, доведенного до отчаяния человека. Если бы она умолчала о письме в мемуарах, ее поступок был бы понятен. Но назойливое стремление, с которым Екатерина Романовна в воспоминаниях превращала низости в торжество духа, показывает: наша героиня хотела заново перечувствовать наиболее болезненные события прошлого, оставляя победу за собой. И такую версию закрепить в памяти.

Могло ли одно послание изменить участь княгини? Или Павел I проявил свою обычную непоследовательность? Скорее другое – Дашкова упомянула конверт, куда было вложено письмо. Там могли находиться и иные интересные императору документы. В ответ на их отправку и произошло прощение. Иначе трудно объяснить столь короткий срок ссылки.

Что это были за бумаги? Большие пропуски в сохранившейся переписке с Екатериной II говорят в пользу писем как предмета торга. В один конверт много не положить. Листок-другой – не более. Павел I интересовался, главным образом, гибелью Петра III и слухами о своей незаконнорожденности.

Можно предположить, что у Дашковой имелось некое письменное свидетельство невиновности императрицы в убийстве мужа. Недаром она так обрадовалась, когда узнала от Ростопчина об обнаружении письма Алексея Орлова. Но зачем княгиня стала бы прятать подобный текст от государя? Выгораживать старого врага?

Есть и другая версия. Вспомним, как перед переворотом Екатерина поблагодарила нашу героиню: «Вы охотно освобождаете меня от обязательства в пользу моего сына»{1031}. Значит, подруга должна была сказать Дашковой нечто, позволяющее пренебречь правами великого князя.

В 1774 г. в письме, красноречиво названном «Чистосердечная исповедь», Екатерина II сообщала Г.А. Потемкину об обстоятельствах рождения Павла: «Марья Чоглокова, видя, что через девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела. С одной стороны выбрали вдову Грот, …а с другой – Сергея Салтыкова»{1032}.

М.С. Чоглокова – гофмейстерина малого двора, с согласия Елизаветы Петровны, подтолкнувшая молодую Екатерину к роману с Сергеем Салтыковым, от которого, по убеждению многих придворных, и родился Павел[49]. Дашкова могла обладать более ранним вариантом письма, похожего на «Чистосердечную исповедь». Сделанное в нем признание освобождало ее «от обязательств в пользу» наследника.