Через два с половиной года, 13 июля 1806-го, Дашкова обратилась к вдовствующей императрице Марии Федоровне, прося оказать Марте покровительство, если сама княгиня скончается. На имя компаньонки она вносила в Опекунский совет воспитательного дома в Москве 5 тыс. фунтов. Фактически это была плата за согласие Марты остаться у княгини еще на некоторое время и не уезжать на родину вместе с сестрой, как намечалось ранее. Свое пребывание в России мисс Уилмот рассматривала как жертву. 13 марта она писала домой: «Китти осуществила свою месту и провела эту зиму, закутанная в меха и окруженная глыбами льда, в царской столице с ее медведями. Для меня это была уже третья зима здесь, и вследствие этого я прибавила к своему состоянию еще 1000 фунтов»{1055}. Ее глазами смотрела на дело и Дашкова, видевшая в поступке Марты акт дружеского милосердия: «Нравственность, таланты, скромность, наконец, дружба Уильмот вот уже три года как облегчают мое печальное существование… Я так много обязана этой прекрасной молодой девушке, что хотела бы со своей стороны отплатить ей взаимным одолжением»{1056}.

Итак, ирландская бесприданница жила во дворце, на всем готовом, получала подарки и играла роль жертвы своей сердечной привязанности. Как такое поведение похоже на манеру самой Екатерины Романовны по отношению к августейшей подруге!

Вдовствующая императрица Мария Федоровна деятельно покровительствовала благотворительным учреждениям, и внесение Дашковой крупной суммы, проценты с которой пошли бы в пользу дома для сирот, обеспечивало благожелательное отношение к Марте. «Взнос денег немедленно последует, как только я буду иметь счастье получить ответ на мою просьбу», – заключает письмо княгиня. Она осталась верна себе: дарила и выкручивала руки одновременно. Можно не сомневаться, что поступок княгини вызвал толки за столом высочайших особ.

Однако золотой дождь над головой Марты продолжался. Кэтрин отчиталась родителям: «Матти пришлось (курсив наш. – О.Е.) принять коллекцию драгоценных камней, как иллюстрацию к естественной истории, коллекцию монет, коллекцию медалей, несколько вещиц из Геркуланума, две застежки, увенчанные золотыми львами, из сокровищниц татар, а также русскую одежду, в которой Дашкова появлялась при дворе, агатовую табакерку, табакерку из гелиотропа, украшения из витого металла – гребень, брошь, обруч для волос, ожерелья, кольца. Металлические украшения обрамлены орнаментом из жемчуга и топазов, напоминающим незабудку. Княгиня также подарила Матти замечательные часы (хотя у Матти есть свои), золотые венецианские цепочки, бесчисленное множество печаток, золотой гребень, золотой с жемчугом полумесяц, восемнадцать колец, изысканные сердоликовые серьги, напоминающие красные ягоды, жемчужные браслеты и ожерелья, браслеты из кораллов, янтаря, небольшое пианино, прекрасную гитару, уйму нот, серебряные чашки, бесчисленные шкатулки. У Марты есть атласные, кружевные, бархатные и креповые платья всех цветов, черная кружевная вуаль с головы до пят, муфта, шубы»{1057}. Похоже, глаза у Кэтрин разбежались.

Эта деловитая опись охватывает далеко не все. Была еще библиотека в сто томов из творений Вольтера, Дидро, Руссо и других великих авторов. Одновременно Кэтрин ужасалась, что «матушка получила убожество» в то время как прекрасные портреты Матти украшают гостиную и спальню Дашковой.

«Княгиня не делает разницы между цветком и бриллиантом», – заключала Кэтрин. «Вчера кто-то прислал княгине модную длинную шаль, окаймленную желтым шелком. “Пусть он не думает, что я неблагодарна, – сказала княгиня, – я оценила то, что его несчастная шаль оказалась достойной моего милого ангела”. С этими словами она набросила шаль на плечи Матти».

Дашкова всю жизнь с неприязнью относилась к французским гувернерам, портным, камердинерам, которые «набогатясь, из России выезжают и смеются глупости набогатившим их»{1058}. Под старость она попала в ту же ловушку, но с англичанкой.

Марта на удивление органично вошла в дом Екатерины Романовны и быстро заняла первое место среди юных родственниц, окружавших пожилую барыню. К ней обращались как к посреднице, прося устроить через княгиню свои дела и, конечно же, наговаривали друг на друга. «Будучи родственниками, они чернят друг друга без зазрения совести. Я, словно премьер-министр (здесь и далее выделение Марты. – О.Е.), выслушивала ужасающее количество грубой, не знающей никаких границ лести. Каждый готов был раскрыть мне вероломство своего соседа… Короче, это такая бурлескная карикатура на все, что я когда-либо слышала или читала о дворах»{1059}.

Марта обладала несомненным тактом. Старалась ни с кем не ссориться. Скоро она заметила, что ее покровительница обожает сына и недолюбливает дочь. Точно таким же станет и ее собственное отношение, вплоть до разрыва с Анастасией в 1806 г., когда, судя по письмам Марты домой, Щербинина вызывала у той только ненависть. К концу пребывания в России мисс Уилмот раздражали практически все, кто так или иначе упоминался в завещании ее благодетельницы: Анна Петровна Исленьева, вдова сына, генерал Лаптев, который к тому же имел наглость жениться на 40-летней состоятельной даме.

В текстах Марты много неприятных, но не лишенных оснований отзывов о русских. Среди которых «горделивые медведи» – самое мягкое. «В кругу титулованных особ какой-нибудь граф или графиня часто производят впечатление поразительно дурно воспитанного человека, едва ли не дикаря». Особенно ее бесили дворянство – своей спесью, четырьмя-пятью языками, приверженностью французским модам и полным нежеланием видеть в ней самой ровню. «Для здешнего общества характерно резкое деление на высших и низших. Здесь нет средних классов, которыми так гордится Англия. Если бы мне пришлось жить в С.-Петербурге, я бы обязательно добилась представления ко двору, просто чтобы довести до предвзятого мнения дворянского общества, что, принадлежа к “среднему классу”, я не плебейка, а такая же дама, как они»{1060}. Слова, полные чувства собственного достоинства. Но «представлена ко двору»? Не слишком ли высоко для скромной мисс?

Надо думать, в беседах с княгиней, компаньонка была сдержаннее, чем в посланиях к родным. Ведь добрая старуха души в ней не чаяла. А пребывание в ее доме в качестве компаньонки существенно помогало семье мисс Уилмот. В ноябре 1807 г. она писала домой: «Если я пробуду здесь достаточно долго, я смогу дать по 30 фунтов стерлингов каждому из вас, начиная с Роберта, затем Китти, Алисе, Гэрриэт, Дороти, Эдварду и Анне-Марии (братья и сестры Марты. – О.Е.) … Если отношения Дороти с Лэтхемом будут развиваться (имеется в виду замужество. – О.Е.), я повторяю прежнее обещание – или процент, или основной капитал в 1500 фунтов стерлингов. Больше я предложить не могу»{1061}.