Не кажется она правдоподобной и сегодня. Скорее всего, протографа не было, а французский оригинал, написанный рукой компаньонки и обнаруженный после смерти княгини Дашковой в ее доме – единственный авторизованный экземпляр. Семен Романович имел сведения об обоих вариантах «Записок» и оспаривал их, полагая, что сестра не могла сделать так много ошибок и допустить столько несуразностей. Между тем ошибки объяснимы редактурой, а несуразности княгиня писала и при жизни.

Что до общего, нравственно тяжелого, настроения «Записок», то нам представляется, что Дашкова в силу особенностей своей натуры, тонко ощутила принципы сентиментализма, где страдание, независимо от его источника, представляет самостоятельную ценность. В приложении к мемуарам, стилистически очень схожем со статьями княгини, она обосновывает право чувствительной личности на многократное переживание скорби, путем возвращения в прошлое. «Вы источники терзания, слез, раскаяния и изредка утешения и наслаждения… Почто вы так властвуете над нами? – обращалась она к воспоминаниям. – …Не видим ли мы, что воспоминание того, что не к порицанию, но к похвале служить должно, за собою иногда потоки слез производит? Не видим ли мы, что таковых нежных чувств люди в печали дни провождают, что… их худо знают, худо понимают… Такой человек является, как необыкновенная планета, кою усилие клеветы и злости затмить не могут». Однако «чувствительный человек» не пожелает расстаться даже с горькими воспоминаниями, ибо «дух, погруженный в печали, прибегает к жалости, которую он в сердце своем на себя обратить желает»{1069}.

Чтобы «растравлять раны душевные», «питать и вдаваться в тоску», были созданы мемуары Дашковой. Недаром ее «ирландская дочь» назвала их «a life of sorrow» – история боли.

Благодаря Марте, княгиня обрела голос в веках. Но благодаря ей же, окончательно потеряла детей. Была ли плата равноценной?

Мы оставили князя Дашкова в объятьях Павла I на вахтпараде. Но сын нашей героини недолго купался в благоволении монарха. Заметив, как император расположен к крестнику, «доброжелатели» немедленно донесли, будто князь исповедует якобинские идеи. «Новое назначение создало мне многочисленных завистников», – констатировал Павел Михайлович в письме к матери 28 апреля 1798 г. Государь поступил так же, как до него не раз делала Екатерина II, а позднее будет делать Александр I, – показал донос жертве и на ее глазах уничтожил. «В письме осуждалось доверие, которое он мне выказывает и мне приписывались все пороки и самые мятежные идеи, – жаловался Дашков. – …Уже на следующий день ему написали о Вас… с добавлением о том, что я якобы имею желание сыграть блестящую роль, руководствуясь Вашими советами… Ненависть остается, и я могу в один прекрасный день оказаться ее невинной жертвой»{1070}.

Приведенный текст интересен в двух отношениях. Во-первых, Павел Михайлович вновь мог пострадать из-за репутации матери. Во-вторых, он описывал мир, согласно сценарию, известному ему с детства: завистники блестящего положения и близости к монарху – клевета – невинная жертва. Если сын просто приноравливал происходящее к кругу понятий старой княгини – полбеды. Но если он действительно смотрел на вещи глазами Екатерины Романовны и мыслил сходными категориями, значит, обрекал себя на повторение ее пути. Только с гораздо меньшим успехом. Потому что ни по силе характера, ни по склонностям Дашков не походил на нашу героиню.

В конце 1798 г. Павлу пришлось уволиться из армии. Отношение императора резко изменилось. Были доносы, правда, неясно: то ли доносили на Дашкова, то ли доносил он. Старый фельдмаршал Каменский даже грозил ему военным судом{1071}. Понятно одно: Павел ушел от скандала.

В конце 1800 г. его избрали предводителем московского дворянства, но и здесь князя преследовали неудачи, поскольку приходилось согласовывать действия с военным губернатором Москвы Иваном Салтыковым – старинным недругом Дашковой. По ее письмам брату видно, что она вникала в тонкости службы сына и малейшую шероховатость в отношениях воспринимала как личную обиду. «Как мог Салтыков… позволить себе сказать князю, который сам был губернатором, что он не знает законов? – возмущалась Екатерина Романовна в 1802 г. – Мой сын не должен ждать, пока неприятности… увеличатся из-за его чрезвычайного бескорыстия. Лучше ему подать в отставку. Это глупо служить, терять время и тратиться, если знать, что ему, может быть, даже не будут признательны»{1072}. Павлу Михайловичу шел уже сороковой год.

К вопросу о бескорыстии. В сентябре описали «за казенное изыскание», т. е. за растрату, и выставили на торги тамбовские села Дашкова Архангельское и Карай Салтыков ценой 23 630 руб. 50 коп, с годовым доходом 4 тыс. рублей. Выкупать «секвестрованные имения сына» опять пришлось Екатерине Романовне, что видно из ее писем следующего, 1803 г. Тогда же в историю с новым долгом влипла дочь, на этот раз с нее требовали 10 тыс.

Опутанный финансовыми обязательствами, сильно зависимый от матери Павел Михайлович казался очень податливым. Отправляясь в Москву в 1800 г., он окончательно разъехался с женой, которая поселилась в одном из его имений. Сам князь завел в Первопрестольной любовницу неблагородного происхождения, что, конечно, не могло нравиться матери.

Отдохновение души Екатерина Романовна находила только в общении с Мартой. «Я самый безобидный представитель человеческого рода, не обладаю талантом к интриге и не имею желания влиять… Быть свободной – вот все мои притязания». Тот, «чья страсть – влиять и управлять», никогда не поверит в существование подобного характера{1073}. Сколько раз подобные пассажи повторяла сама Дашкова! И не только в мемуарах, где легко было бы заподозрить наложение личности редактора на авторский текст, – нет, в письмах к брату, в журнальных статьях.

Встретив похожую душу, Дашкова была потрясена. Уже 2 января 1804 г. мисс Уилмот писала отцу: «Она объявила, что собирается бросить вам и матушке вызов и доказать, что я не ваша, а ее дочь. Ей рисуется шуточный судебный процесс, на котором будут восстановлены ее родительские права, узурпированные вами во время посещения ею Ирландии»{1074}. Шутки шутками, а княгиня начала всерьез задумываться о возможности оставить у себя «милого ангела».

Лучшим способом удержать компаньонку был брак. Причем брак внутри семьи княгини. С ее непутевым сыном. Позднее Марта писала: «Любовь ко мне Дашковой подала повод думать, что она действительно желает видеть во мне свою дочь и решилась усыновить меня с помощью развода своего сына»{1075}. О чем племянник Дашковой Дмитрий Бутурлин не замедлил сообщить дяде Семену Романовичу в Лондон: «Я еще не видел ее сына. Говорят, что между ними разногласия, что она хочет женить его на своей англичанке»{1076}.