Разногласия появились не сразу. На первых порах Павел Михайлович учтиво встретил Марту, сказав, что княгиня полюбит ее как «дочь», а в нем самом она всегда найдет «брата». 22 декабря, сидя рядом с ним за столом, гостья констатировала: «Князь Дашков ко мне весьма благосклонен. В России он один из наиболее уважаемых людей… у него безупречная репутация и беседовать с ним интересно. Полученное воспитание и принципы, внушенные ему с детства, заложили основы его характера, не испорченного дурными примерами»{1077}.

Пока гостья смотрела на Дашкова глазами его матери. После вторичного избрания Павла Михайловича предводителем московского дворянства, Марта в лучших романтических традициях живописала достоинства сына покровительницы: «Князь намеревался уйти в отставку, но все со слезами на глазах стали упрашивать его вновь принять должность… Князь действительно благороднейшее существо, сверх того он обладает деликатностью, что свойственно лишь значительным личностям. Никогда не скажет он того, что может кого-либо задеть или обидеть. Общеизвестна его храбрость, но я видела, как трогательная музыка взволновала его до слез»{1078}.

Словом, жених – лучше некуда. Но беда в том, что Павел Михайлович вовсе не горел желанием разводиться. Он мирно переписывался с супругой и открыто жил с любовницей, от которой имел уже троих детей. После его смерти, описывая судьбу вдовы, Кэтрин сообщала: «Князя постоянно уговаривали порвать отношения с женой, обратившись с прошением о разводе, но он наотрез отказывался от этого. Правда, последние 7 или 8 лет обстоятельства вынудили его отдалиться от нее»{1079}. Сослагательное наклонение – «уговаривали» – как в письмах о коронованных особах, когда прямо нельзя назвать источник бедствий.

Около года Павел Михайлович почти не встречался с матерью. Их отношения стали донельзя натянутыми. Когда-то Дашкова не хотела принять дочь таможенника, человека с выслуженным, а не родовым дворянством. Теперь сватала сыну дочь портового чиновника, отнюдь не леди. Но для самой княгини не могло быть сравнения между ее «ангелом» и кем-либо из живущих. А британское происхождение извиняло недостаток благородной крови.

Даже когда Павел заболел и слег, мать не сразу поверила слуху, считая, будто так ее пытаются помирить с сыном. «Некая фатальность поддерживала в княгине уверенность, что он болен несерьезно». 6 января 1807 г. 44-летний князь скончался от горячки, которую Марта объяснила «неудовлетворенными желаниями». Она уже и сама смотрела на Дашкова трезвее. Сдержаннее, без иллюзий. Да и как могло быть иначе? Ведь он отверг ее. «То, как готовились сообщить княгине страшную новость, не поддается описанию… Все в смятении, даются и тут же отвергаются различные советы, льются слезы, горячо обсуждается то, что надо было сделать еще неделю назад… затем принялись за характер покойного: начали с того, что приписали ему всяческие добродетели, а кончили тем, что признали за ним все пороки». Итак, добродетели приписанные. А пороки настоящие. Дашкова выслушала весть о кончине сына «с необъяснимым хладнокровием… без истерик и обмороков»{1080}.

Похороны князя Дашкова обнажили семейные проблемы. Хуже того – выставили их напоказ. Из корреспонденции сестер Уилмот, а также писем родных княгини видно, как Дашкова, старея и замыкаясь в домашнем мирке, теряла вес среди московского благородного общества. Когда Марта приехала, ее поразило подобострастие, которым окружена Екатерина Романовна. То же отмечала в 1805 г. и Кэтрин: «Она относится к нам с явным предпочтением, требуя от других (думаю, по дворцовой привычке) почтительного отношения к себе. К примеру, никто из мужчин, даже в чинах, не смеет сидеть в ее присутствии, а она не всегда предлагает сесть; однажды я видела, как полдюжины князей простояли в течение всего визита. В другой раз, устав, она спровадила визитеров, а те, кланяясь и целуя ей руки, исчезли»{1081}.

Но с какого-то момента даже родные стали держаться от княгини на почтительном расстоянии, избегать встреч. Дмитрий Бутурлин писал дяде Семену в Англию: «Мне наговорили очень много о моей тетушке Дашковой. Если только половина из сказанного правда, этого было бы достаточно, чтобы я мог оправдать себя за уважительное отстранение, которое я соблюдаю в отношении ее… Самое лучшее для меня – игнорировать все это»{1082}.

О каких слухах речь? Если приведенные Сафоновым письма княгини к Марии Марлоу Уилмот, подлинны, то они – лишь подтверждение поговорки про дым без огня. «Не будете ли вы так добры сказать мне, как вы проявляете вашу привязанность? Как вы делаете ее счастливой, чтобы я могла вам подражать или более того превзойти вас, ибо, будучи верным кавалером, я никогда никому не уступала в своей привязанности… Вы мне сообщите способы и предметы, а я сообщу вам те, кои сама обычно употребляю… Не удивляйтесь, я немного не в своем уме, потому что в возрасте 18 лет была посвящена в кавалеры». Уже следующим письмом княгиня прерывала игру: «Болезни и судороги охладили мужество кавалера… вот что делает возраст… я скажу вам аминь»{1083}.

Но много ли нужно, чтобы возбудить слухи?

1 декабря 1805 г. княгиня подарила Марте «очень изящную агатовую коробочку» своей матери. Такие предметы передавались по наследству. Шкатулка должна была перейти к Анастасии. Но Дашкова поступила иначе. «Особая ценность подарка в том, что коробочка принадлежала ее матери, чью память она свято чтит, – сообщала мисс Уилмот домой. – …Мать княгини… была чрезвычайно богата… [Но] у графа Воронцова были любовницы… они все присвоили… От него княгиня Дашкова не получила и рубля»{1084}.

Дело не в откровенной неправде, а в том, как рассказанные покровительницей события преломлялись в голове Марты. Предпочитая ее собственной дочери, Екатерина Романовна как бы повторяла поступки отца и могла не только отдать в чужие руки все драгоценности, но и не завещать законным наследникам «ни рубля».

За полгода до смерти князя Дашкова, когда уже стало понятно, что он не женится на англичанке, та писала домой о праве женщин в России распоряжаться своим имуществом: «Если у нее нет детей, то после смерти все ее состояние возвращается родным, если только по завещанию она не передаст его мужу, тебе, или мне, или Джону, или Молли, что возможно в равной степени»{1085}. Это «тебе или мне» очень красноречиво. Джону, Молли, Марте. Кажется, способ, был найден.