Следующей осенью стало очевидно, что предположения Запада не высосаны из пальца. Сам Тито в статье для печатного органа белградского секретариата иностранных дел выразил доверие миролюбивой политике СССР и дал понять, что Запад представляет самую большую опасность для мира во всем мире[1711]. В сентябре 1957 г. Югославию посетила польская правительственная и партийная делегация во главе с Владиславом Гомулкой, очевидно, по договоренности с Хрущевым. В заключительном коммюнике Тито не признал только спорные границы на Одре и Нисе как окончательные между Польшей и Германией, но сделал важный идеологический шаг – принял «пролетарский интернационализм» как принцип, на который опираются отношения коммунистических государств и партий. Речь шла об отступлении от существовавшей до того момента югославской позиции, что «пролетарский интернационализм» – только дымовая завеса, за которой скрываются советские гегемонистские устремления по отношению к малым государствам. На торжественном ужине, который был созван в честь поляков, дело зашло так далеко, что в одном из своих тостов Тито признал руководящую роль Советского Союза[1712].

В то же время в белградских дипломатических кругах начали ходить слухи, что Тито на встрече в Бухаресте пообещал Хрущеву, что установит дипломатические отношения с ГДР, хотя знал, что это несколько рискованно[1713]. Чтобы предотвратить международное выдвижение этого советского «сателлита», статс-секретарь министерства иностранных дел Вальтер Хальштейн опубликовал доктрину, согласно которой Бонн не должен был вступать в дипломатические отношения с государствами, которые имели дипломатические отношения с ГДР. У Югославии с 1954 г. были политические и экономические отношения с ГДР, но они не могли сравниться с теми, которые она установила с Западной Германией[1714]. Тито долго бился над вопросом германского единства и для достижения этой цели предлагал конфедерацию, которая бы признавала административную автономию двух Германий. Речь шла только о благих намерениях. Несмотря на сомнения, которые выражали его ближайшие соратники, начиная с секретаря иностранных дел Кочи Поповича, понравится ли этот шаг «западным друзьям», 15 октября Тито признал правительство ГДР. В ответ ФРГ 19 октября 1957 г. прервала дипломатические отношения с Белградом[1715]. Эта политическая реакция, которую югославы вопреки всем угрозам не ожидали и которую в Бонне оценили как «тяжелый урок», имела сильный отклик у международной общественности. Тито надеялся, что его примеру последуют страны третьего мира, в первую очередь Индия, однако Неру, недовольный тем, что маршал, принимая решение, не посоветовался с ним, сухо отверг эту идею и этим вызвал в отношениях между государствами ощутимое охлаждение[1716]. США приостановили свою военную помощь Белграду и открыто выражали свое недовольство внешней политикой Тито. Чтобы подчеркнуть свою независимость, маршал в сентябре 1957 г. решил не принимать оружия даром, а покупать его. В марте следующего года США по его желанию прекратили военную помощь (но не экономическую) и вывели из страны свою военную миссию, члены которой, а их было 60 человек, за последние годы вопреки частым трениям сотрудничали с ЮНА в ее стремлении подготовиться к возможному советскому нападению[1717]. Авторитет, который Тито имел на Западе, из-за подобной вызывающей политики стремительно падал, не говоря уже об огромном экономическом уроне, который понесла Югославия из-за конфликта с ФРГ[1718]. После рабочего визита в министерство иностранных дел посол Риддльбергер справедливо отмечал, что так «заканчивается один период в югославско-американских отношениях и начинается новый»[1719].

Несмотря на большую услугу, которую Тито оказал Советскому Союзу, признав ГДР, отношение к нему не изменилось. Едва прошло две недели после его решения игнорировать Доктрину Хальштейна, как Хрущев из-за «нарушения ленинских принципов в советской армии» неожиданно отправил в отставку героического маршала Г. К. Жукова, который в 1945 г. взял Берлин и после смерти Сталина был советским министром обороны. Он также был одним из главных соратников Хрущева, помогавших ему прийти к власти, ведь именно он сыграл ключевую роль в расстреле Берии, как и в недавнем разгроме «антипартийной группы». Говорили о «команде Хрущев – Жуков», которая могла бы захватить московскую политическую сцену, при этом югославы подобную возможность одобряли, поскольку рассчитывали, что советский маршал положительно влияет на непредсказуемого Хрущева. Еще во время встречи с Тито в Бухаресте он говорил, что ситуация имела бы другое развитие, если бы Жуков перешел на сторону Молотова и Маленкова.

Два месяца спустя Хрущев отстранил Жукова по обвинению в «бонапартизме», не дождавшись даже его возвращения из Югославии и Албании, где тот находился с рабочим визитом. То, что он послал министра на Балканы для подготовки в армии и в партии почвы для его «ликвидации», и что всё это произошло именно тогда, когда Жуков летел из югославской столицы в Москву, Тито и его окружение приняли с огорчением. Было ясно, что Хрущев пытался укрепить свою власть, использовав их. И это в тот момент, когда в беседах с маршалом югославы выражали готовность поделиться с Москвой некоторыми американскими военными тайнами[1720]. Хрущев зашел так далеко, что объяснил отставку Жукова тем, что будто бы тот во время визита в Югославию слишком сильно хвалил ситуацию в этой стране и ее дружественные чувства к советским людям. По оценке, которую Хрущев дал на заседании, где обсуждалось дело маршала Жукова, Тито не следовал коммунистической «линии» во внутренней политике, и еще меньше в отношении Советского Союза[1721]. Вместе с этой дипломатической пощечиной в Москве тиражом в 100 тыс. экземпляров вышел памфлет, который написал Энвер Ходжа, где подверг нападкам «предательскую роль» югославского ревизионизма. Эти неожиданные подлые удары, которые исходили из Кремля, вынудили югославских руководителей снова задуматься о своей внешней политике. Заместителя председателя Карделя послали в Грецию с целью завязать контакты с афинским правительством, на крайний случай, если понадобится оживить Балканский пакт[1722].