Чтобы сохранить честь, югославы подняли крик и потребовали, чтобы коренные изменения в политической системе произошли не только в Венгрии, но и в других социалистических странах. В важной программной речи, с которой Кардель выступил в Союзной скупщине 7 декабря 1956 г., можно было услышать некоторый отзвук мысли Джиласа (который как раз тогда оказался под судом). Прежде всего она содержала обвинение в том, что внутри советского общества выдвинулся на первый план бюрократический пласт, который захватил власть рабочего народа. Эта каста провозгласила себя коммунистической, а на самом деле провела в жизнь деспотизм и остановила развитие и создание новой реальности в общественных отношениях. «Если какая-нибудь партия этого не понимает, она может продолжать бить в свою коммунистическую грудь и хвастаться марксизмом-ленинизмом, ссылаясь на свою историческую роль. Несмотря на это, она будет играть роль тормоза социалистического развития и может стать реакционной силой, если выстоит на этом пути. Думать, что партия гарантирует прогрессивное и демократическое развитие своей власти только потому, что она называется коммунистической, глубокое антимарксистское заблуждение»[1700].

В СССР увидели много общего между словами Карделя и Джиласа, и 18 декабря Правда написала, что упреки, выдвинутые «господином» Карделем, говорят не в его пользу и демонстрируют, на каких гнилых подпорках держатся его ревизионистские теории. При этом не было сказано, что разница между Джиласом и Карделем в следующем: в то время как первый хотел полного отстранения от Москвы и свободного выбора (в этом он был очень близок Имре Надю), второй остался верен идее спасительной силы коммунизма[1701]. Хрущев особенно обиделся на Карделя, поскольку в его речи перед скупщиной усмотрел оскорбительный намек на себя самого. Когда спустя несколько дней он принял для беседы югославского посла в Москве Велько Мичуновича, тот заметил на его столе речь Карделя и кукурузный початок: «Вы думаете, будто я не знаю, что Кардель думает обо мне, когда он говорил о коммунистических руководителях, которые заботятся только о кукурузе», – и Хрущев стукнул початком по столу [1702].

Венгерские события привели к изоляции югославов внутри «социалистического лагеря», поскольку «титоизм» потерял всякую привлекательность, в нем видели виновника произошедшего, и это в то время, когда отношения Белграда с Западом были далеки от сердечных. Безапелляционная критика со стороны Тито французско-английской авантюры в Египте для Лондона, Парижа и Вашингтона, где ее сравнивали с более сдержанной критикой Советского Союза, явилась подтверждением сомнений в уравновешенности позиции маршала в отношении двух блоков. Югославы в самом деле пытались сохранить полемику с Советами на идеологической почве в соответствии с новогодним интервью Тито газете Borba, в котором он утверждал, что необходимо различать межпартийные и межгосударственные отношения и отделять обсуждение идеологических вопросов от сотрудничества между государствами[1703]. Но им не повезло. Будучи убеждены, что югославский «национальный коммунизм» подрывает единство восточного блока, в феврале 1957 г. Советский Союз перешел от слов к делу и заблокировал заем (около 100 млн долларов), который в сотрудничестве с Германской демократической республикой был одобрен для предоставления белградскому правительству. В апреле при поддержке Будапешта, Тираны и Софии был поднят чувствительный вопрос о национальных меньшинствах в Югославии, что было красноречивой угрозой развязать приграничные инциденты. Янош Кадар уподобил «национальный коммунизм» фашизму, в то время как албанцы возобновили свое словесное наступление времен 1948–1952 гг., намекая на ирредентистские требования в вопросах, касавшихся Косова. Проблема приобрела остроту, какой не имела никогда прежде[1704]. Эта неприятная тема убедила Тито. 19 апреля он открыто призвал средства массовой информации несколько умерить свои нападки на Советский Союз. Этот шаг имел благоприятные последствия и вызвал новое потепление отношений между Москвой и Белградом, хотя и омраченное периодическими спорами. Когда в апреле Энвер Ходжа, главный противник Тито, посетил Москву, Хрущев заявил, что полемика между советским блоком и Югославией должна прекратиться. В мае 1957 г. Правда всего лишь несколькими словами отметила неожиданную смерть Моше Пияде, но в конце месяца советские руководители поздравили Тито с днем рождения. В то же время стало известно, что партиям-саттелитам послали письмо, в котором призывали их вопреки идеологическим различиям улучшить отношения с Югославией. Последовал визит югославского секретаря по национальной обороне Ивана Гошняка в Москву, что выглядело весьма многообещающим[1705]. Оттепель усилилась в июле 1957 г., когда пришла неожиданная новость о падении «антипартийной группы» Маленкова, Кагановича, Молотова и Шепилова, той фракции в ЦК КПСС, которая соперничала с Хрущевым за власть. Отставка лиц, которые вместе со Сталиным в 1948 г. проводили антиюгославскую политику, в Белграде приняли с одобрением, поскольку было ясно, что победа Хрущева укрепляет реформистские силы в Советском Союзе и открывает возможности для диалога[1706]. Оказалось, что эта оценка верна, поскольку Хрущев подготовил большое пространство для маневра в своей политике нормализации: еще 16 июля 1957 г., во время частного визита Карделя и Ранковича в Крым, СССР снова одобрил заем. 29 июля в Москве был подписан протокол о строительстве комбината в Черногории, который бы производил 50 тыс. тонн алюминия в год и в работе которого помимо Советского Союза участвовала бы ГДР. Речь шла о проекте, о котором еще в 1947 г. говорили Кардель и Сталин, и который из-за раскола в 1948 г. так и не был реализован. Для югославов он был крайне важен, поскольку они рассчитывали на возможность подъема военной промышленности[1707]. Тито предлагал провести тайную встречу с Хрущевым на речной яхте на границе Югославии и Румынии и в разговоре с ним окончательно уладить спор. В последний момент он передумал и по телеграфу сообщил, что будет лучше, если они открыто встретятся в Бухаресте. 1 и 2 августа 1957 г. главы государств в сопровождении делегаций встретились в Снагове, близ румынской столицы, в королевском дворце, где в июне 1948 г. была принята злосчастная резолюция Информбюро, и заложили основу для обсуждения открытых вопросов между государствами и партиями. Дошло до довольно бойкого обмена мнениями о событиях в Венгрии, при этом югославы хотели, чтобы «социализм вышел из передней Генриха VIII, Ивана Грозного и подвалов папской инквизиции», а также выразили свою готовность улучшать международные отношения. Двухдневные переговоры закончились объятиями и поцелуями[1708]. Скоро сообщение о встрече в Румынии получило большой отклик и прежде всего на Западе. В Вашингтоне, Лондоне и других столицах укрепилось мнение, что Тито и Хрущев заключили договор, на основе которого Белград будет поддерживать Москву на международной арене, а последняя признает за Белградом право на свой путь к социализму[1709]. В целом это было так, но Тито помимо прочего обещал, что к 50-летию Октября примет участие в конференции социалистических стран, которую предлагал провести Китай, чтобы подчеркнуть целостность и идеологическую устремленность коммунистического лагеря[1710].