Помощница Смерти взбалтывала пахучее снадобье. Здесь, наэтом берегу, ей больше подошло бы прозвище Помощница Жизни. Потому что бегущаякровь сама собой унималась под её взглядом. И многим виделись в её властныхглазах ласковые глаза матери, оставшейся так далеко!

Славного Булана привезли на хазарской лошади двое вагиров.Уже отмеченный нездешней печатью, он всё же открыл глаза, чтобы спросить:

– К кому нынче милостиво вечное небо?

Торсфиордец, нянчивший поблизости перебитую руку, не понялни слова, но на всякий случай ответил:

– Твой конунг удачлив.

Ни тот, ни другой не знали языка. Но Булан медленнопроговорил:

– Я доволен. Теперь я умру.

Дыхание в последний раз шевельнуло его усы. Не было счётаврагам, которых он победил.

Сгниет роскошная паволока, уступит медленной ржавчинезакалённая сталь, рассыплется в прах благородно сверкающее серебро… И останетсянетленным только одно.

Слава.

Добрая или худая.

Смотря что сумеешь посеять в памяти тех, кто тебя знал.

А вымрут, кому следовало бы помнить, – останется след,начертанный тобой на теле земли. И кто-нибудь засеет хлебное поле, которое тырасчистил от бурелома и камней. Или наколет доверчивую босую ногу о железныйшип, затаившийся в траве-мураве…

Но воину кажется самым достойным, если далёкий внук снимет ссохи обрывок пробитой кольчуги – и поймёт, что пра-пра-прадед умер, неотступив.

Немилосердное солнце до предела иссушило поле и лес. Недаромсловене опасались пожара! Когда остатки хазар, уходя, подожгли за собою траву,дымное пламя вскинулось обильно и высоко. Но и без того хазар никто непреследовал. Не было сил. Куда там для погони, даже для того, чтобы толкомобрадоваться… Разве вот только подобрать раненых, которым грозил огонь! Нопожар, по счастью, уходил стороной.

Кто – на заморённом, шатающемся коне, кто – уцепившись задружеское плечо, люди брели к реке… Умыть в живой воде лицо, спёкшееся подкоркой пыли и кровавого пота. Влить жадный глоток в горло, ороговевшее от крикаи жары.

Пришёл на берег, со стоном стянул порубленную кольчугувоевода Олег. Приехал хан Кубрат. Под руки привели раненного в голову ТоргейраЛевшу. Вернулись Ратибор с Радогостем и Нежелана. Разыскали бездыханные телабоярина Вышаты, старого Олава, Хельги Виглафссона…

Не было видно только Халльгрима хёвдинга и ЧурилыМстиславича, кременецкого князя.

Дым плыл над рекой в вечереющем небе, жирной копотью оседаяна лица… Прибежал перегрызший привязь Волчок, обнюхал каждого, мёртвого иживого, потом сел и жалобно, протяжно завыл…

Уже собрались ехать искать князя, когда кто-то изкременецких всмотрелся в удушливо клубившуюся тучу:

– Гляди, урмане идут… один другого несёт!

Сидевший рядом приложил к глазам согнутую ладонь. И вдругвскочил на ноги с криком:

– Мстиславич!

И впрямь Чурила шёл к ним сквозь полосы дыма, пронизанныекосыми солнечными лучами! Качался, почти падал, но вновь обретал равновесие ишёл. Лоб и скулы князя были чёрней воронёной кольчуги. Только на шрам копотьпочему-то не легла, и он жутко белел, перерезая лицо.

Тяжёлое неподвижное тело лежало у него на руках. Моталась втакт шагам у плеча князя жёлтоволосая голова.

А за Чурилой, задыхаясь, наполовину ослепнув от дыма, шёлВидга. Он не мог нести Люта так, как Торлейв конунг нёс его отца. Согнувшисьвдвое, он тащил друга на плечах.

Приотстав, на трёх ногах хромал за хозяином Соколик. И егоне пощадила хазарская сталь…

Откуда что взялось! Кто только сумел подняться, бросилисьнавстречу князю. Он отдал им Халльгрима и тут же сам зашатался, повисая наподхвативших руках.

Кто-то тронул его кольчугу и отнял окровавленную ладонь.

– Да ты изрублен весь, княже…

Чёрный, как головня, Чурила вырвался и прохрипел:

– Не меня… его наперво! Может, жив ещё… не он… я бы тамлежал!

Молча сидели над погибшим отцом Нежелана и Лют. Так ужвышло, что при жизни боярин сам себя обокрал. Да про это ли теперь вспоминать!

Воин-словенин, широкоплечий, могучий, за шиворот приволокЛюбима. Сердце не камень: тот весь день простоял на коленях и всё ныл и ныл оботце.

Неловко дёрнув связанными руками, Любим привстал и пополз кнедвижному телу, скуля по-собачьи. Совсем уж было дополз, примерилсяпоцеловать. Лют оттолкнул его, ударив ногой. Любим сунулся носом в землю изаплакал:

– Батюшка…

– О себе плачь! – сказал Лют. – А ему слававечная и без твоих возгрей!

Говорил он с трудом. На его рассечённом лице из-под сплошныхповязок виднелись только глаза.

Было такое сказание у самих же хазар…

Отправил отец сына торговать в неблизком краю. Уехал сын имного лет не был дома, лишь пересылал с караванами добро и казну… И вот умерседобородый отец, однако ещё прежде, чем послали весть сыну, всё хозяйствоприбрал к рукам расторопный вольноотпущенник, что помогал старику в делах.Вернулся молодой купец и не признал собственного дома!

– Ты кто такой? – сказал емувольноотпущенник. – Я и есть сын, а ты здесь чужой человек…

И докатилась молва до самого хакана. И приказал хакан вырытькости умершего. И заставил обоих окропить их кровью. И выплыла истина, когдакровь настоящего сына впиталась в отцовский прах, а кровь лжеца стекла наземьотвергнутая.

…Халльгрим очнулся, когда с него стаскивали рубашку. Иувидел гардского конунга: тот сидел на песке и, держась за грудь, надсадновыкашливал из себя дым.

Вот подошёл Торгейр Левша. Долго молча смотрел на князя,потом сказал:

– Так, значит, это ты разделался с моим стариком.

Он держал в руке копьё Гадюку, так много крови пролившее вэтот день.

– Должно, я, – отозвался Чурила. Глаза у него быликрасные и слезились. – Виру запросишь, Годинович?

Но Торгейр медленно покачал кудрявой головой:

– За отца виру не берут. Надо бы мне мстить тебе занего, конунг… – сказал он, и усмешка, больше похожая на судорогу, прошлапо лицу. – Но я не буду тебе мстить…

И пусть тот знаток древних обычаев, которому взбредёт на умназвать Торгейра трусом, осмелится произнести это вслух!

Потом Халльгрим заметил Видгу…

Сын смотрел на него, закусив губу. Их глаза встретились – впервый раз со времени праздника Йоль.

– Не ввёл я тебя в род, – сказал Халльгрим. –Вернёшься домой, передай привет Вигдис. Удачи тебе, малыш…