Дэлоуэй пронзительно посмотрел на меня.

– Это вполне логично, – заметил он. – Например, в море ртути лодка будет держаться очень высоко, потому что ртуть тяжелее свинца. А вот в нефти или бензине утонет, если у нее низкий надводный борт. Нефть легкая. На три десятых легче воды. Странно, учитывая, какие густые масла мы получаем из нефти. Однако тот же вазелин не тонет. Таким образом, если лодка плывет в слое нефти на поверхности воды и толщина этого слоя меньше ее осадки, лодка будет погружаться, если толщина слоя увеличится. Когда под нефтью не останется воды, лодка либо перестанет погружаться, либо, наоборот, потонет. Во всех моих снах слой нефти становится толще. Мне кажется, что весь Большой канал заполнен нефтью. Черная жижа переливается через борта, но Черная гондола продолжает упорно и даже стремительнее, чем раньше, двигаться вперед. Похоже на взлет самолета, только вниз. Или на погружение подводной лодки. Я отпускаю борта и хочу выпрыгнуть, хоть и опасаюсь утонуть, не добравшись до берега, но гондольер крепко прижимает меня шестом к скамье. Его повеление не двигаться – скорее гипнотическое или магическое, нежели физическое, но противиться я не могу. Мне не выбраться из тонущей гондолы. Я понимаю, что пришла моя смерть. В последний раз отчаянно ищу глазами огни самолета, и тут нефть ласково обнимает меня, поднимаясь к самому лицу. Я сжимаю губы, задерживаю дыхание и зажмуриваюсь. Нефть покрывает меня с головой. В последние мгновения я понимаю, что мы продолжаем мчаться сквозь черную жижу, но плотная нефть не сбивает меня с ног. Я не чувствую сопротивления – только бесконечную ласку. Смерть и агония все не приходят. Я жду, когда сдерживать дыхание станет невозможно, но у меня не возникает желания вдохнуть. Напряженные мускулы груди и лица расслабляются. Я открываю глаза и вижу сквозь нефть. С ее помощью. Тусклое темно-зеленое свечение дает понять, что мы по-прежнему опускаемся и движемся на большой скорости сквозь просторную скалистую пещеру, заполненную нефтью. Судя по всему, мы попали в нее через Большой канал, сквозь неизвестные мне ворота или шлюз, когда я, зажмурившись, готовился к гибели. Пока я ничего не видел, Черный гондольер переместился вниз и плыл впереди гондолы, таща ее за собой, будто фантастический дельфин или адский водяной. У носовых планширов то и дело мелькали подошвы его длинных остроносых стоп – или хвостовые плавники? Я произношу: «Я принял Черное крещение. Вступил в Черное братство». Наша скорость растет; мы мчимся сквозь причудливые гроты, петляем по узким туннелям, неровные стены которых пестрят самоцветами и золотыми самородками, проносимся под сводами пещер, усыпанными соляными кристаллами, будто алмазами. Даже во сне я сознаю, что этот образ подземной нефти противоречит всем законам геологии, ведь нефть не может существовать свободно, она обязательно смешивается с почвой, горными породами и песком, но картина не меняется. Она удивительно реалистична. Быть может, я изменился в размерах, став крошечным. Может быть, изменилось мое восприятие, и теперь я вижу все образно. Или же геология лжет. Скорость становится невероятной. Мы несемся, как атом в нефтяной плазме огромного живого мира. Я по наитию понимаю, где мы. Вот мы под Каракасом, а вот – под Плоешти. Вот Баку, Ирак, Иран, Индия, Индонезия, Аргентина, Колумбия. Оклахома, Алжир, Антарктида, Атлантида… Больше похоже на то, будто мы среди космических галактик, а не в недрах земли. Кошмарная гонка продолжается… все вокруг кружится и извивается… тусклое мерцание… долгожданная усталость… Но вдруг я понимаю, что бледно-зеленые мерцающие нити – это нервы нефти, тянущиеся ко всем ее месторождениям, даже малейшим. Я приближаюсь к мозгу и скоро узрю Бога. Даже в этом кошмаре я никогда не теряю из виду моего провожатого. Время от времени на ярко-зеленом фоне вновь возникают его заостренные нижние конечности. На этом сон обрывается. Я больше не в состоянии терпеть мельтешение. Я измотан. Я просыпаюсь в холодном поту и тут же снова погружаюсь в глубокий сон без видений, от которого пробуждаюсь много часов спустя, вялый и обессиленный.

Обычно после рассказа Дэлоуэй вопросительно смотрел на меня и едва заметно улыбался, как будто сам удивлялся невероятной причудливости своего рассказа, однако тоска в его глазах живо напоминала о том, как он тщетно искал взглядом огни самолета во сне, уносясь вглубь на Черной гондоле.

Таким был сон Дэлоуэя. Описать впечатление, которое он на меня произвел, гораздо труднее. Не забывайте, что Дэлоуэй рассказывал мне его по частям, сперва кратко, несерьезным тоном, как рассказывают о глупых сновидениях. Лишь позднее он стал добавлять детали и подробно описывать увиденное. Нельзя также забывать, что со дня нашей встречи сон снился ему не менее шести раз и становился все детальнее. Дэлоуэй посвящал меня в подробности сна вперемешку с повествованием о своей нефтяной гипотезе, понемногу давая понять, как сильно он верит в свои догадки. Наконец, не забудем, что его нервы в начале нашего знакомства казались весьма крепкими, а под конец совсем расшатались.

Помню, первые один-два раза мы анализировали сон с точки зрения психоанализа. В нем были очевидные символы рождения, смерти и секса: путешествие в жидкости, возвращение в утробу, нефтяные ласки, шест гондольера, прохождение под мостами, извилистые туннели, затрудненное дыхание, ощущение полета и прочее. Насколько помню, Дэлоуэй опасался, что погружение в удушливую тьму может намекать на подсознательный страх оказаться гомосексуалистом, в то время как я продвигал куда более приземленную теорию: боязнь нефти – следствие отвращения к работе механика, которой Дэлоуэю приходилось заниматься, чтобы зарабатывать на жизнь. Мы также задумывались о том, может ли здесь быть замешан расовый вопрос – среди предков Дэлоуэя были индейцы, – и пытались понять, кого из персонажей детства Дэлоуэя мог олицетворять Черный гондольер.

Но в тот день, когда Дэлоуэй рассказывал свой сон в последний раз, я задернул штору на маленьком окошке со стороны нефтяной скважины. Мы поглядели друг на друга и принялись обсуждать какую-то насущную чепуху.

К тому времени у Дэлоуэя уже начались весьма заметные вспышки страха. Одной из причин стали слухи о том, что нефть стала протекать в Большой канал сквозь подземную трещину, вероятно, в результате дефекта скважины. Дэлоуэю хотелось взглянуть на то место, но мы не успели до захода солнца и не увидели даже следа рабочих. Тогда Дэлоуэй внезапно решил, что дело не стоит хлопот, и мы вернулись. В Венеции темнеет быстро – Лос-Анджелес располагается так близко к тропику Рака, что на небе можно увидеть созвездие Скорпиона, Южный Крест и даже яркий Фомальгаут. На узких улочках Венеции, половина которых – пешеходные, закрытые для автомобилей, быстро становится мрачно. Помню, что на пути назад мы спешили, спотыкаясь о песок и мусор, но это не объясняет того, почему Дэлоуэй по возвращении так тяжело дышал.

Однажды во время нашего непризнанного побега, когда мы пересекали заброшенный участок у Большого канала, он схватил меня за руку и потащил в обход чуть более темного клочка земли, словно опасался, что там может быть замаскированная нефтяная залежь. Такие действительно встречаются, но в Венеции о них слыхом не слыхивали.

Тем же вечером Дэлоуэй дважды или трижды находил повод выйти на улицу и поглядеть в сторону Большого канала, будто ожидал, что оттуда к нам потянутся нефтяные щупальца или придут какие-нибудь создания.