Актеры – суеверный народ, возможно, потому, что удача играет большую роль в успехе постановки труппы или хотя бы всего лишь актера… и потому, что мы до сих пор немного ближе к цыганам, чем другие люди, в плане образа жизни и мыслей. Например, плохая примета – приносить павлиньи перья на сцену, или произносить последнюю строчку пьесы на репетициях, или свистеть в гримерке (того, кто стоит ближе всех к двери, уволят), или петь «Боже, храни монарха» в поезде (это погубило одну канадскую труппу).

Шекспировские актеры – не исключение. Просто у них чуть больше суеверий: например, нельзя цитировать реплики трех ведьм, как, впрочем, и остального «Макбета», иначе как на представлениях, репетициях и по другим законным поводам. Профанам тоже не помешало бы взять это правило на вооружение – тогда нас не затопил бы поток книг с названиями из «Макбета» – ну, знаете, «Короткая свеча», «Завтра, завтра», «Шум и ярость», «Актер несчастный», «Наши все вчера» и прочие, взятые всего лишь из одного короткого монолога[40].

А в нашей труппе, труппе Босса, есть правило: Призраку в «Гамлете» запрещается ждать своего выхода, закрыв обрамленное шлемом лицо покрывалом из зеленоватой марлевки. Отец Гамлета не должен стоять под покрывалом в тени кулис.

Это суеверие – память о том, что случилось не так давно, о настоящей истории с привидениями. Иногда мне кажется, что это самая поразительная история с привидениями в мире – разумеется, не благодаря моей манере ее рассказывать, блеклой и пустой, а благодаря чуду, сияющему в ее глубине.

Это не только невыдуманная история о сверхъестественном, но и во многом история о людях, ведь по большому счету – и в первую очередь – привидения суть люди.

Сверхъестественная часть истории началась банальнее некуда: три наши актрисы (то есть почти все дамы шекспировской труппы) приобрели привычку развлекаться с доской Уиджа[41] перед началом представления, а то и во время него, если перерывы между выходами на сцену были достаточно большими; и так увлеклись ей, и так высоко ее ценили, и так взволнованно пищали, когда та по буквам выдавала откровения – три или четыре раза едва не пропустив из-за этого свой выход, – что, если бы Босс не был столь снисходителен, он запретил бы им брать доску в театр. Уверен, он очень хотел это сделать, и сделал бы, если бы Реквик не указал ему на то, что наши три дамы не получат ни малейшего удовольствия от доски в уединении гостиничного номера, что доска веселит только в присутствии полураздраженных, полузаинтригованных зевак и что, по существу, основное занятие всех женщин – это чары, будь то личное обаяние или подлинное колдовство.

Реквик, то есть наш реквизитор Билли Симпсон, пришел в восторг от их увлечения, так как восторгался всем новым, и мог бы запросто нарушить наше шекспировское табу на цитирование реплик трех ведьм, если бы не был полностью лишен способностей к шекспировской речи, как и актерского дарования в целом. Собственно говоря, он единственный в нашей труппе никогда не играл ни одной роли, хотя бы и крошечной, и даже не стоял молча на сцене, держа копье. Впрочем, этот недостаток с лихвой восполняли другие таланты: он мог за два часа изготовить бюст Помпея из папье-маше, посеребрить клинок и позолотить эфес деревянного бутафорского кинжала, починить молнию и сделать много чего еще.

Меня же эта нелепая алфавитная доска до крайности раздражала, поскольку занимала все свободное время Моники Синглтон и, похоже, полностью удовлетворяла ее тягу к приключениям.

Я пытался завести с ней роман – долгие гастроли убийственно скучны и унылы без сердечной привязанности – и добился кое-каких успехов на этом поприще. Но после появления доски я превратился в нелепого Гильденстерна, вздыхающего по недосягаемой и равнодушной Офелии: именно эти роли мы с Моникой играли в «Гамлете».

Я проклинал идиотскую доску с ее глупыми картинками – усмехающиеся солнца, ухмыляющиеся месяцы, несомые ветром духи в углах – и еще больше оттолкнул от себя Монику, спросив, почему доска называется «Дада», а не «Нетнет». Может, поэтому, предположил я, все медиумы вечно делают упор на положительные стороны и ведут себя как стадо послушных подпевал: «Да, мы здесь; да, мы – ваш дядя Гарри; да, мы счастливы в этом состоянии; да, среди нас есть врач, который разберется с вашей болью в груди» – и так далее.

После этого Моника неделю со мной не разговаривала.

Я бы переживал еще больше, если бы Реквик не указал мне на то, что ни один мужчина из плоти и крови не может бороться с призраками за сердце девушки, ведь призраки, будучи плодом воображения, обладают всеми достоинствами и преимуществами, о которых девушка может мечтать, но все девушки рано или поздно устают от призраков, если не умом, то телом. Так в конце концов и случилось, слава богу, у нас с Моникой, но только после кошмарного, сводящего с ума переживания – ночи, полной ужаса, предшествовавшей ночам, полным любви.

Итак, доска Уиджа была в чести, и члены труппы во главе с Боссом как-то мирились с ней, пока мы не приехали на три дня в Вулвертон. Местный театр, старый и зловещий, навел трех любительниц Уиджа на мысль спросить доску о том, как зовут привидение, обитающее в этом жутком месте. Планшетка стремительно набрала по буквам: Ш-Е-К-С-П-И-Р…

Но я забегаю вперед. Я не представил нашу труппу, не считая Моники, Реквика и Босса… и не рассказал, кто такой Босс.

Мы зовем Гилберта Ашера Боссом из большой любви и уважения. Он один из последних актеров-антрепренеров былых времен. Да, Ашер – не Гилгуд, Оливье, Эванс или Ричардсон[42], но он посвятил Шекспиру большую часть жизни, неся его благую весть в самые отдаленные графства, доминионы и Соединенные Штаты Америки, как некогда Бенсон[43]. Имена других наших актеров малоизвестны – свое я даже называть не буду! – но это хорошие исполнители, за исключением меня. Другие в труппе не задерживаются, уходят после первого сезона. Наш удел – долгие изнурительные гастроли, путешествия в стесненных условиях и небольшой доход.