Небольшое пятно света окружало доску объявлений справа от сцены, еще одно лежало за кулисами, и, кроме того, светился контур двери второй уборной по соседству с гримерной звезды.

Я пошел через темную сцену, мягко скользя по полу, чтобы не споткнуться о провод или крепеж, и меня сразу охватило колдовское волнение, которое я часто испытываю в пустом театре перед вечерним представлением. Только на этот раз в нем крылось что-то еще, от чего по шее бежали мурашки. Думаю, дело было не в летучих мышах, которые могли носиться в темноте, издавая неслышимые пронзительные вопли, и даже не в крысах, которые могли таращить глаза-бусинки из-за сундуков и декораций, – правда, не далее как за час до того Джо сказал, что ловушки, которые он раздобыл и установил накануне вечером, утром были пустыми.

Нет; казалось, меня незримо обступили все персонажи Шекспира – все бесчисленные порождения театра. Я представлял, как Розалинда, Фальстаф и Просперо стоят рука об руку, глядя на меня, и на лице каждого играет своя особенная улыбка. Как Калибан усмехается, молча раскачиваясь на тросах, что спускаются с колосников. Как бок о бок, но не улыбаясь и не рука об руку, стоят Макбет, и Яго, и Дик Три Палки – Ричард III, и с ними все несметные полчища шекспировских героев и злодеев.

Я прошел через противоположную кулису туда, где во втором пятне света сидел Билли Симпсон с разложенным на столе реквизитом для «Гамлета»: черепа, рапиры, фонарь, кошельки, письма на пергаменте, цветы Офелии и прочее. Странно, что Реквик подготовил все так рано, и еще довольно странно, что он сидел один, поскольку у него есть несвойственная актерам привычка водить дружбу с местными, причем любыми – полицейскими, швейцарами, цветочницами, разносчиками газет, лавочниками, бродягами, выдающими себя за нуждающихся актеров, – и даже приглашать их за кулисы: нарушение правил, на которое Босс закрывает глаза, раз уж от Реквика столько пользы. Реквик любит людей, особенно со дна общества, и низменные мелочи жизни. Думаю, из него вышел бы хороший писатель, если бы не отсутствие склонности к драматизму и умения рассказывать истории – своего рода прозаичность, свойственная его профессии.

Итак, он сидел, ссутулившись, за своим столом, почти в дверном проеме реквизиторской с голыми полками – что толку загромождать ее ради трехдневных гастролей? – и вопросительно смотрел на меня. У него был широкий лоб, на который падал свет, скошенный подбородок, остававшийся в тени, и довольно большие глаза: по ним проходила граница света и тени. На мгновение (думаю, в основном из-за разложенного реквизита) он показался мне творцом из «Рубайята», который водит нас всех на ниточках[47].

Обычно он с готовностью приветствовал гостей, но сегодня молчал, и оттого иллюзия была особенно сильной.

– Реквик, – сказал я, – от этого театра веет сверхъестественным.

Выражение его лица не изменилось. Он торжественно принюхался, сделав большой вдох и запрокинув голову, отчего слабовольный подбородок оказался на свету и иллюзия исчезла.

– Пыль, – сказал он через мгновение. – Пыль, старый плюш, водяная краска для декораций, пот, канализация, желатин, грим, пудра и нотка виски. Но сверхъестественное… нет, не чую. Разве что…

Он еще раз принюхался и покачал головой.

Я посмеялся над его приземленностью, но упоминание виски показалось мне странным: я не пил, Реквик ни капли в рот не берет, а Гатри Бойда поблизости не было. Реквик зорко подмечает чувства и ощущения… и мелкие чудачества. Например, не кто иной, как Реквик, поведал мне о блокноте, в котором Джон Маккарти (через пару часов ему предстояло перевоплотиться в Фортинбраса и Первого актера) записывает точное количество часов ночного сна. Поэтому он знает, когда надо урывать дополнительное время, чтобы довести среднюю продолжительность сна до девяти часов. Он уверен, что так проживет дольше.

И это Реквик заметил, что Ф. Ф. приклеивает свои «светские» накладки намного более небрежно, чем театральные парики – нарочито неаккуратно, как некоторые завязывают галстук-бабочку. Реквик полагал, что тем самым Ф. Ф. выражает легкое презрение к миру за пределами сцены.

Реквика интересуют не только детали, но, возможно, именно из-за тяги к ним он с пониманием относится к человеческим надеждам и слабостям, даже самым тривиальным, вроде моего эгоистичного увлечения Моникой.

– Билли, я имел в виду не настоящий запах, – сказал я ему. – Мне сейчас почудилось, будто сегодня вечером может случиться что угодно.

Он медленно и торжественно кивнул. Будь на месте Реквика любой другой, я бы предположил, что он слегка навеселе.

– Ты был на сцене, – ответил он. – Знаешь, научные фантасты ни черта не понимают. У нас уже есть машины времени. Это театры. Театры – это машины времени и космические корабли. Они уносят людей в будущее и прошлое, к иным мирам и иным вероятностям… и если мы работаем на совесть, дают им мельком увидеть небеса и преисподнюю.

Я кивнул ему. Эти нелепые фантазии – единственное отступление от прозы жизни, которое Реквик себе позволяет.

– Что ж, давай надеяться, что Гатри поднимется на борт космического корабля, прежде чем взовьется занавес, – заметил я. – Сегодня мы зависим от того, хватит ли его детям здравого смысла доставить старика в целости и сохранности. Судя по рассказам Сибил, положиться на это нельзя.

Реквик посмотрел на меня по-совиному и медленно покачал головой.

– Гатри явился сюда минут десять назад, – сообщил он, – и выглядел не более пьяным, чем обычно.

– Какое облегчение, – искренне сказал я.

– Девчонки устроили сеанс с доской, – продолжил Реквик, точно собирался отчитаться обо всех членах труппы. – Они тоже почуяли сверхъестественное совсем как ты и попросили доску назвать виновника.

Он еще больше ссутулился, напоминая теперь горбуна, и принялся шарить под столом.

Я кивнул. Я уже догадался о доске по контуру света вокруг двери гримерной Гертруды Грейнджер.

Реквик выпрямился. В его руке была пинтовая бутылка виски. Даже заряженный револьвер удивил бы меня меньше. Он открутил крышку.

– Босс идет, – спокойно произнес он, услышав скрип двери служебного хода и, видимо, шаги, на которые я не обратил внимания. – Такая рань, а нас в театре уже семеро.

Он сделал большой медленный глоток виски и вернул крышку на место совершенно естественным жестом, будто проделывал это каждый вечер. Я молча таращился на него. То, что он делал, было совершенно немыслимо – для Билли Симпсона.

В этот миг кто-то пронзительно завопил, рассыпались дощечки, со звоном упало что-то металлическое, раздались торопливые шаги. Должно быть, после предыдущего разговора я был на взводе, потому что теперь со всех ног бросился к гримерной Гертруды Грейнджер, больше не опасаясь запнуться в темноте о провод или крепеж.