Я распахнул дверь и в ярком свете ламп, обрамлявших зеркало, увидел, что Гертруда и Сибил сидят рядом друг с другом, а на полу перед ними лежат перевернутая доска Уиджа и опрокинутый легкий стул с проволочной спинкой. Моника, бледная, с широко раскрытыми глазами, вжималась спиной в костюмы Гертруды, которые висели на вешалке у противоположной стены, так, словно пыталась спрятаться за ними, как прячутся под одеялом. Похоже, она не узнала меня. Темно-зеленое парчовое платье, которое Гертруда надевала, играя королеву в «Гамлете» – в него-то Моника, собственно, и вжималась, – подчеркивало ее бледность. Все три дамы были в повседневной одежде.

Я подошел к Монике, приобнял ее и сжал ее руку, холодную как лед. Моника даже не шелохнулась.

Тем временем Гертруда встала и довольно надменным тоном сообщила – я уже говорил об этом, – что они спросили доску, какое привидение посетило «Монарх» тем вечером. Вышло Ш-Е-К-С-П-И-Р…

– Не понимаю, дорогуша, что тебя так напугало, – сердито сказала она Монике. – Вполне естественно, что его дух посещает представления его пьес.

Я почувствовал, как хрупкое тело, которое я сжимал, немного расслабилось. Мне стало легче на душе. Я испытывал эгоистичное удовольствие оттого, что обнимал Монику, пусть даже у всех на виду и в столь неромантичных обстоятельствах, и в то же время думал о всяких глупостях: если Реквик солгал насчет того, что Гатри Бойд был не пьянее обычного (этот новый Реквик, который хлещет виски прямо в театре, казался вполне способным лгать), почему бы нам не использовать этим вечером Уильяма Шекспира? Ведь Призрак в «Гамлете» считается единственной ролью из всех шекспировских пьес, которую играл их автор.

– Я и сама теперь не знаю, – внезапно ответила Моника рядом со мной, качая головой, словно хотела прочистить ее. Наконец она заметила меня и немного отстранилась, но все же не стала отводить мою руку.

Затем раздался голос Босса: он стоял в дверях, слегка улыбаясь, из-за его спины выглядывал Реквик. Тот был бы таким же высоким, как Босс, если бы выпрямился, но сутулость отнимает у него почти фут.

Босс тихо сказал, весело сверкая глазами:

– Полагаю, нам следует довольствоваться представлением пьес Шекспира, не пытаясь представить на сцене их автора. Просто играть Шекспира – это уже серьезное испытание для нервов.

Он сделал стремительный, полный природной грации шаг вперед, опустился на одно колено и поднял с пола доску и планшетку.

– В любом случае на сегодня я забираю это. Мисс Синглтон, вам уже лучше? – спросил он, выпрямляясь и отступая назад.

– Да, все в порядке, – взволнованно ответила она, сбрасывая мою руку и чересчур быстро отстраняясь.

Босс кивнул. Гертруда Грейнджер холодно смотрела на него, будто собиралась сказать что-то язвительное, но молчала. Сибил Джеймсон, смотревшая себе под ноги, выглядела смущенной и в то же время озадаченной.

Я вышел вслед за Боссом из гримерной и сказал ему – на случай, если Реквик этого не сделал, – что Гатри Бойд рано явился в театр. Теперь мимолетные сомнения в честности Реквика казались мне попросту глупыми, хотя его прикладывание к бутылке оставалось поразительной загадкой.

Реквик подтвердил, что Гатри пришел, но по-прежнему казался несколько отстраненным.

Босс кивнул в знак признательности за новость, затем дернул носом и нахмурился. Я был уверен, что он уловил запах спиртного и не знал, кто из нас двоих повинен в этом… а может, даже одна из дам или недавно прошедший здесь Гатри?

– Брюс, ты не мог бы ненадолго зайти ко мне в гримерную? – обратился он ко мне.

Я пошел за ним, решив, что он принял меня за пьяницу, и думая о том, что ответить. Что, если молча выслушать отеческие упреки, и все? Но когда он включил свет и я закрыл дверь, его первым вопросом был:

– Брюс, тебе нравится мисс Синглтон?

Я коротко кивнул, не выдавая удивления, и он продолжил, тихо, но сочувственно:

– Так, может, хватит ходить вокруг да около и изображать Галахада? Думаю, всем обычно кажется, что я не одобряю романов в труппе. Но сейчас я не знаю лучшего способа покончить с сеансами Уиджа, которые явно не идут девушке на пользу.

Я натянуто улыбнулся и ответил, что с радостью последую его совету, полностью совпадающему с моими намерениями.

Босс тоже улыбнулся и хотел было швырнуть доску Уиджа на диван, но передумал и осторожно положил ее вместе с планшеткой на край длинного туалетного стола.

– Брюс, что ты думаешь об ответах, которые они получают с помощью доски? – спросил он.

– Честно говоря, в последний раз у меня мурашки побежали по коже… наверное, потому что…

Я поведал ему, что мне почудились шекспировские персонажи, стоявшие в темноте.

– Но это, конечно, чепуха, – заключил я и усмехнулся.

Он не улыбнулся в ответ.

Я продолжил, повинуясь импульсу:

– Пару недель назад одна идея произвела на меня впечатление… а на вас, похоже, нет. Мистер Ашер, надеюсь, вы не думаете, что я пытаюсь к вам подольститься. Идея о том, что вы – реинкарнация Шекспира.

Он весело засмеялся:

– Брюс, ты явно не понимаешь разницы между актером и драматургом. Чтобы Шекспир расхаживал с горделиво вскинутой головой? Размахивал мечом, изображал телом и голосом положенные чувства? О нет! Я готов признать, что он мог играть Призрака – эта роль под силу любому среднему писателю, достаточно просто стоять и вещать замогильным голосом. – Он замолчал и улыбнулся. – Нет, в этой труппе только один человек может быть новым воплощением Шекспира, и это Билли Симпсон. Да-да, я о Реквике. Он прекрасно умеет слушать, ладит с людьми и на удивление цепко примечает любые оттенки, запахи и звуки жизни, реальные или воображаемые. И обладает аналитическим умом. Конечно, у него нет поэтического дара, но он и не нужен Шекспиру в каждом воплощении. Полагаю, на дюжину жизней, в которых он собирает материал, приходится одна, в которой он придает этому материалу драматическую форму. Тебе не бередит душу мысль о немом безвестном Шекспире, который проживает множество скромных жизней, собирая все необходимое для единственного драматического всплеска? Подумай об этом при случае.

Я уже думал об этом, завороженный красотой фантазии. Она идеально отражала чувство, которое я испытал при виде Билли Симпсона, сидящего за реквизиторским столом. К тому же у Реквика было высоколобое лицо поэта и наставника – как и у Шекспира на посмертных эстампах, ксилографиях и портретах. Даже инициалы одинаковые. От этого мне стало не по себе.

Затем Босс задал мне третий вопрос:

– Он ведь пьет сегодня вечером? Я имею в виду Реквика, а не Гатри.

Я промолчал, но Босс, опытный знаток людей, видимо, прочел все на моем лице. Он улыбнулся и сказал:

– Не бойся. Я не стану на него сердиться. По правде говоря, я только однажды видел, как Реквик надирается в одиночку в театре, и очень благодарен ему за тот случай.