Гораздо позднее здесь появились битники – гениальные отбросы общества, святые варвары, массово мигрировавшие на юг из Биг-Сура, Норт-Бич и Разочарования, США, волоча за собой свои ветхие картинные галереи и жалкие авангардистские книжные киоски, своих высокомерных женщин в черных брюках, свой дзен и свои гитары, включая ту, на которой исполняли балладу о Черной гондоле.

С битниками пришли и не причислявшие себя к ним одинокие чудаки и интеллигенты вроде Дэлоуэя.

Я познакомился с Дэлоуэем в прекрасной библиотеке в центре Лос-Анджелеса. Стопки взятых нами книг были очень похожи – мировая история, геология, пато- и парапсихология, – и мы оба обратили на это внимание. Завязался разговор, в ходе которого я узнал многое об удивительном мировосприятии Дэлоуэя. Закончилось тем, что я отвез его домой, избавив от необходимости ехать кружным маршрутом на автобусе, а точнее, как я выяснил позже, от утомительной езды на попутках.

Всю дорогу мы оживленно болтали. Уже в этой дружеской беседе Дэлоуэй позволил себе сделать множество намеков на зловещую силу, угрожающую всему человечеству и, в частности, ему самому. Я даже задумался, не повернут ли он на теме мирового коммунизма, Синдиката или Общества Джона Берча[37]. Но, несмотря на вероятную манию преследования, он был идеальным партнером для интеллектуальных диспутов.

Когда мы уже подъезжали, Дэлоуэй вдруг занервничал и попросил остановиться в нескольких кварталах от дома. Однако я его переубедил. Я обратил внимание на нефтяную скважину у прицепа, служившего ему жилищем, – иначе Дэлоуэй наверняка подумал бы, что я решил, будто он стесняется этой конструкции. Он язвительно прокомментировал:

– Мой механический сторожевой пес! Выглядит невинной зверушкой, не правда ли? Но на поверхности видна лишь малая его часть, как у айсберга. Кстати, я однажды читал весьма убедительную статью о черном айсберге…

С тех пор я регулярно навещал Дэлоуэя в его прицепе, чаще всего по вечерам. Мы вместе ездили в библиотеку и даже изредка выбирались в злачные места вроде «Черной гондолы». Поначалу я считал, что он стыдится своего помятого алюминиевого жилища, внутри которого, впрочем, было весьма уютно и чисто, но позднее узнал, что он лишь боялся навлечь на других преследовавшую его неведомую опасность.

Дэлоуэй был худощавым, но мускулистым, с внимательным, умным взглядом и при этом натруженными руками. Как многие в наше время, он был невероятно начитан и эрудирован, однако применения своим знаниям не находил. У него не было ученых степеней и связей в нужных кругах, зато имелась целая коллекция нервных расстройств и эмоциональных барьеров. Он знал больше среднестатистического кандидата наук, но применял эти знания лишь для обоснования сомнительных гипотез. Одевался он с опрятностью и простотой заводского рабочего или недавно вышедшего на свободу заключенного.

Он подрабатывал в автомастерских и жил весьма бережливо, проводя время в размышлениях о вселенских проблемах, а порой – до нашего знакомства, когда его еще не одолели страхи, – устраивая сеансы групповой психотерапии или семинары по парапсихологии.

Столь непрактичный и неприбыльный образ жизни превратил Дэлоуэя в уникального мыслителя. Мир казался ему сборником головоломок, которые он, по-детски впечатлительный и увлеченный, стремился разгадать. Он был ученым, истинным философом, без всяких признаков интеллектуальной зашоренности и робости, свойственной профессиональным ученым, которым есть что терять. Дэлоуэем двигала романтическая, но трезвая тяга к знаниям. Атомы, молекулы, звезды, бессознательное, необычные наркотики и их действие (он пробовал мескалин и ЛСД), игры сознания, переплетение фантазий и реальности (вроде его снов о Черной гондоле), схожесть складок земной коры и коры головного мозга, мировая история, загадочные совпадения в реальности, литературе и за пределами литературы, политика – все это интересовало его. Он неустанно искал за всем этим некую объединяющую силу и был исключительно чувствителен к любым потрясениям.

Что ж, в конце концов он нашел эту силу или поверил, что нашел. Ему удалось убедить в этом и меня – даже сейчас, коротая вечера в одиночестве, я верю ему, – но новообретенное знание не принесло ему удовлетворения. Оно оказалось смертельным: все равно что узнать, кто стоит за организованной преступностью, наркотрафиком или американским фашизмом. Любому, кто совершит три вышеупомянутых открытия, следует готовиться к неминуемому визиту вооруженных людей, отравителей или бомбометателей с промытыми мозгами. Забравший же Дэлоуэя агент оказался куда изощреннее и опаснее, чем убийца Кеннеди.

Я уже упоминал о чувствительности. Во многом она была фирменной чертой Дэлоуэя. Он подскакивал от звуков, не слышных мне или перекрывавшихся неустанным стуком нефтяных качалок – напомню, одна из них находилась в нескольких ярдах от прицепа. Он щурился при малейшем изменении интенсивности света, которого я вовсе не замечал, и косился по сторонам, заметив малейшее движение. Он принюхивался к запахам, которые для меня перебивались запахом нефти и рыбным душком с моря. Еще он находил скрытые смыслы в газетных статьях и книжных абзацах. Уж на что я проницателен, а без помощи Дэлоуэя ни за что бы их не заметил.

Его чувствительность дополнялась мнительностью. Даже мои визиты пугали и немного раздражали его, независимо от того, вел ли я себя тихо или нарочито шумел, и от того, насколько нравилось ему в моей компании. Эта черта – дерганость или нервозность – проявлялась в нем сильнейшим образом. А если вспомнить о его затворничестве и нежелании выдавать свое местонахождение, станет ясно, почему я вначале подумал, что Дэлоуэй скрывается от закона, мафии или некоей политической организации.

Впрочем, если учесть природу силы, страшившей Дэлоуэя, ее черную бесчеловечность, ее вездесущность и глубокую, выходящую за пределы времени и пространства древность, то мнительность его была вполне объяснима – разумеется, если вы разделяли или хотя бы принимали во внимание его гипотезы.

Прошло много времени, прежде чем он поведал мне об этой силе, дал имя безликим доселе им. Быть может, он боялся, что я не поверю, скептически усмехнусь, сочту его чокнутым и перестану с ним общаться. Быть может – и я отдаю ему должное, – он искренне верил, что, рассказав обо всем, подвергнет меня серьезной опасности, той же, что неумолимо преследовала его самого. Он отважился на признание лишь тогда, когда жажда поделиться своими подозрениями, скорее даже убеждениями, с человеком, способным их понять, стала непреодолимой.

Он сделал несколько пробных заходов, но всякий раз отступал. Однажды он начал так:

– Если задуматься об источнике химического топлива, который один делает возможным современную цивилизацию и войну, без которого мы не могли бы надеяться или страшиться достичь других планет… – И на этом прервался.

В другой раз он сказал:

– Есть субстанция, заключающая в себе все необходимое для жизни, всю прошлую и всю будущую жизнь, если учесть бесконечное множество веществ, которые можно из нее получить… – И прикусил язык, после чего сменил тему.