– Обними меня, – приказал он. Именно приказал, а непопросил, потому что он всегда ей приказывал, а она слушалась – или делала вид,что слушается? Впрочем, сейчас ему некогда было вникать в такие тонкости. Онапосмотрела на него со странным, будто укоризненным, изумлением. Он не обратилна это внимания. Заставил себя не обратить.

– Обними меня.

– Мы должны… ехать.

– Сейчас поедем. Обними меня.

– Там… все тебя заждались. – Где?

– На работе.

– Подождут.

– Мы… правда должны ехать.

– Я знаю. Обними меня.

– Я… не могу.

– Почему?..

Он почти не отрывал губ от прохладной, бархатной, твердойщеки, которая словно отодвигалась, когда он прижимался к ней, и его это злило.И еще она так ни разу и не посмотрела ему в глаза, а ему неожиданно этогозахотелось.

– Посмотри на меня.

Она взглянула и отвернулась.

– Что?…

– Арсений, нам… правда, надо в контору.

– Пока еще там начальник я. Когда захочу, тогда и приеду.

– Не… надо. Нам нельзя.

– Что ты заладила! – крикнул он. – “Нельзя, нельзя!..” Тычто, мусульманская жена, что тебе ничего нельзя?!

– Я не могу! – тоже крикнула она и даже топнула ногой.

– Зато я могу.

Он сжал руками ее голову и поцеловал по-настоящему, как нецеловал уже тысячу лет. Или десять тысяч. И почувствовал движение нежногогорла, и еще как она переступила ногами, чтобы прижаться к нему. Раскрытойладонью она провела по его руке, от запястья до плеча, потом по шее, опять поплечам, а потом длинные пальцы оказались у него на груди. Он посмотрел на них.

В детстве ее учили музыке, он знал.

– Полька.

– М-м?..

– Ты…

– Что?..

– Ты меня… боишься?

Конечно, она его боялась, еще бы! Она нервничала в егоприсутствии, даже когда они были так называемыми любовниками и регулярно спалив одной постели.

Кроме того – и это всегда было понятно, – для него онаоставалась просто еще одним эпизодом его бурной мужской биографии. А он для нее– “мужчиной жизни”. Эта разница в их положении всегда заставляла ее нервничать.

– Я не хочу, чтобы ты меня боялась.

– Я постараюсь.

– Черт возьми, можно подумать, что мы в первый раз!..

Она посмотрела на него, и он моментально прикусил язык.Вовсе она не была пай-девочкой, Белоснежкой, Золушкой, послушной, нежной иблаговоспитанной. С ней надо держать ухо востро – ошибок она не прощала. Он былуверен, что и в постели она его оценивает, и до смерти боялся на чем-нибудьпроколоться. Об этом он тоже позабыл, а вот теперь вспомнил и перепугался. Даеще ее невозможная собака таращилась на них с покрывала – уши в разные стороны,в выкаченных карих глазах скорбь и отчаяние.

Троепольский, изо всех сил стараясь быть на высоте, стянул сПолины тонкий свитерок, прицелился и поцеловал ее в изгиб длинной шеи, а потомпониже, над самой грудью, и, решив, что все сделано уже достаточно правильно,потянул ее на диван. Ждать ему было некогда.

И дернул его черт в эту самую секунду посмотреть на нее!

Да не черт. Тот самый запасной инстинкт все шептал –посмотри да посмотри. Он посмотрел.

У нее было насмешливое лицо – вот-вот расхохочется, дажегубы сложились эдаким бантиком, и подбородок выпятился.

– Ты что?!

Она помолчала секунду, а потом ответила жалобно:

– Ты очень смешной, – и все-таки засмеялась осторожно.

– Почему смешной?!

– Не знаю. Ужасно смешной. И что тебе в голову взбрело ни стого ни с сего, что мы должны прямо сейчас?..

Ничего они не были “должны”, наоборот, они как раз были “недолжны”, но она засмеялась, черт ее побери!

Женщины никогда не смеялись над ним. Особенно в постели.

Он резко притянул ее к себе, так что локтем она стукнула емув грудь, и заставил перестать смеяться, и разметал в стороны все ее связныемысли, и принудил смотреть себе прямо в глаза, и захватил ее в плен, ипоработил ее волю, и подчинил себе ее разум. Он умел это делать.

Очень быстро он пошвырял на пол ее одежду, и его джинсы тожекуда-то делись, и они оказались вдвоем на императорской кровати. Китайскаяхохлатая собака Гуччи тявкнула, то ли вопросительно, то ли жалобно.

Он все забыл. Он забыл, каково это – попробовать на вкус ееключицы, или лодыжки, или сгиб локтя, или местечко на шее, под самыми волосами,и теперь вспоминал все, и оказалось, что ничего лучшего с ним не было последнюютысячу лет. Или десять тысяч, он точно не помнил.

Почему-то в ту же секунду, когда они упали на императорскуюкровать и собака Гуччи подалась от них в сторону, перестало иметь значение то,что они “не должны” и нужно спешить на работу, забылись запах тюрьмы и Фединасмерть, и еще то, что никто не смел над ним смеяться, а она засмеялась, и теперьон “должен” вылезти из кожи вон, чтобы доказать ей… чтобы показать ей… чтобызаставить ее… чтобы…

чтобы…

Она глубоко и коротко дышала и таращилась на него, и от еевзгляда в голове у него будто что-то взрывалось, и осколки осыпались состеклянным шорохом. Сквозь этот шорох в ушах он слышал, как ревет кровь, и непонимал, чья это, его, или ее, или их общая – может, у них общеекровообращение?..

Все его инстинкты, основные и запасные, заткнулись итрусливо порскнули по углам, оставив его наедине с этим. Оно настигало его, ион уже понимал, что немного ему осталось, долго он не протянет, а почему-токазалось, что надо долго, чтобы она в другой раз не смела… или не могла… или нерешилась… или… или…

Стало темно. Наверное, кончился день. Наверное, началасьночь. Или это что-то другое кончилось и начал ось?..

Вдвоем. И только вперед.

Однажды он видел волну – в Австралии, кажется, а может, вМалайзии. Океан был лохматый и страшный, взъерошенный трехдневным шквальнымветром. Пальмы стонали и почти ложились на песок, и ничего живого не было наберегу на многие десятки миль вокруг. Волна пришла издалека. Где-то там сероетяжелое мрачное небо навалилось на океан, взметнуло волну. Она шла,неотвратимая, огромная, стремительная, и было понятно, что, когда она рухнет наберег, настанет конец всему. Наверное, именно так выглядел Вселенский потоп,который видел перепуганный Ной в узкой щели своего ковчега.