Ничего нельзя изменить. Ничего нельзя отвратить. Ничегонельзя поправить, потому что поздно, поздно, потому что вот она, уже близко, иэто вовсе не миллион тонн воды, а конец мира.

Он оглядывался на волну, ждал ее и боялся. И знал, чтоженщина, которая рядом, тоже ждет и боится. И все это было так же не похоже наобычные удовольствия, которые он практиковал, как вечерний прибой в городеАнапа на ту самую волну!..

Он смотрел ей в лицо и, кажется, понимал, что этокатастрофа, катастрофа!.. И кто-то управлял им, потому что сам собой управлятьон никак не мог и был весь мокрый, и от стиснутых зубов ломило в висках и взатылке, и он знал, что больше не может, не может, совсем не может, и тут волнарухнула на пустынный берег, залитый пеной яростного дождя, где на сотню мильвокруг не было ничего живого! Волна ударила его, потащила за собой,захлебывающегося, раздавленного, бездыханного, потому что внутри ее никакнельзя было дышать, и легкие словно выгорали изнутри, и, кажется, в эту секундуон увидел что-то такое, чего никогда не видел раньше, и понял, что катастрофа –это совсем не страшно, и очень просто, и в ней, правда, есть что-то другое,чего не видно со стороны. И ему почудилось, что он видит это, и знает, ипонимает – и тогда волна отшвырнула его, и он остался на берегу, залитомяростным отвесным дождем.

Совершенно один, на многие десятки миль вокруг.

Катастрофа.

* * *

Он очнулся, потому что рядом с ним происходило что-тостранное, чего не должно было происходить. Он открыл глаза и посмотрел.

Потолок – белый. По краям лепнина. Бригада строителей делаларемонт и намеревалась положить полированные доски как раз по этой самойлепнине. Троепольскому было все равно, доски так доски. Приехала его мать идала бригадиру по шее, это она умела. “Вы что, уважаемый? – спросила сердито. –Или вы тупой? Этим потолкам двести лет, а вы хотите безобразий сверхунаколотить!” Бригадир раскаялся и “безобразий” не “наколотил”.

Троепольский так и эдак изучил лепнину. Голова болела, как спохмелья, и по телу словно проехался паровой каток. Глазам в орбитах тоже былонеудобно, песок, что ли, насыпался?..

Опять шевеление где-то рядом. Что за черт?!

Он стремительно приподнялся, охнул, потому что чернота вдругзалила мозг, сел и помотал головой.

В ней с шелестом осыпалась чернота, и он все понял.

Волна. Мировая катастрофа.

Придерживая голову рукой, он посмотрел вокруг и обнаружилПолину Светлову, сотрудницу и бывшую любовницу, только что опять ставшуюнастоящей. Она лежала на животе, на краю императорской кровати, довольно далекоот него. Никаких признаков жизни не подавала.

Неужели умерла?..

– Полька?..

Писк, похожий на мышиный, шевеление, он в панике отдернулруку, которой коснулось что-то мокрое и живое. Ему показалось – змея.

Конечно, это была никакая не змея, а голая хохлатая собакаГуччи, которая в истерическом припадке тряслась рядом с его ладонью,поскуливала, подергивалась и тыкалась в него то боком, то носом, косила каримглазом, встряхивала ушами “с начесом”.

– Полька, тут… твоя собака.

– М-м…

Так как она даже не шевельнулась, Троепольский подхватилГуччи под голый розовый живот и, морщась от отвращения, ссадил на пол. Тотпосмотрел на него с печальной укоризной и затрясся с утроенной силой.Троепольский отвернулся.

– Полька.

Она шевельнулась и осталась лежать. Арсений сверху задумчивопосмотрел на нее.

Он очень быстро остывал и знал это за собой. Он уже думал“про другое”, и теперь это “другое” не давало ему покоя. Не то чтобы онраскаивался в содеянном, но ему очень хотелось, чтобы этого “содеянного” ужекак бы и не было. Может быть, именно потому, что этот раз оказался каким-тоособенно… впечатляющим.

– Полька, ты слышишь меня?

– Нет.

Он изумился.

– Нет?

– Нет.

Он перекатился на ее сторону и положил руку ей на спину.Спина была очень горячей, как будто температура поднялась. Она изогнулась –волосы перетекли по спине, – сняла его руку и сунула себе под щеку.

Троепольский замер.

Нежностей он не любил, считал, что они “расслабляют”, арасслабляться ему было решительно некогда.

Федьку убили. Его самого три дня продержали в КПЗ. Он давнодолжен быть на работе. Он должен найти убийцу и вернуть разум сотрудникам,которые наверняка там без него совсем пропали, и работа пропала, и… Все, больше“падать в любовь” он не мог.

– Полька, нам надо… Надо вставать и ехать. Она повернулась,не отпуская его руки, и он моментально отвел глаза.

– И собака твоя, наверное…

– Наверное, – согласилась Полина Светлова.

– Надо ехать.

– Понятно.

– Да ничего тебе не понятно!

Она разжала свои пальцы, державшие его ладонь, словноотпустила на волю.

– Тебе хочется сделать вид, что ничего не было? Черт бы еевзял!

– Полька, мне некогда делать вид. Мне надо ехать иразгребать завалы.

– Разгребание завалов – очень благородное дело, – заключилаПолина Светлова, подтянула длинные ноги, села и двумя руками откинула за плечиволосы. Троепольский опять отвел глаза. Волна, выбросившая его на пустынныйберег, все еще не откатилась назад, и океан продолжал бушевать за спиной, и ввисках ломило, оттого что он изо всех сил стискивал зубы, когда его швыряловнутри волны, и… и…

Зря он все это затеял. Не надо было. Недаром инстинктывопили.

Неизвестно зачем он поцеловал ее в веко независимым инеловким поцелуем, имевшим условное название “спасибо тебе за чудный секс”,слез с императорской кровати, суетливо подобрал с пола свои джинсы и резвопотрусил в сторону ванной. Полина Светлова смотрела ему вслед, прищурившись.Собака Гуччи, в свою очередь, смотрела на Полину, выпучив глаза.

– Понял? – спросила Полина у Гуччи. – Вот такой он весь.Зачем мне его любить? Получается, незачем.

Гуччи потряс ушами в знак того, что совершенно незачем.

– Я его давно разлюбила. И вообще не любила.

– Полька, что ты там бормочешь?!

Она вздохнула: Разгромленная кровать приводила ее всмущение. Она встала и скинула на пол подушки и одеяло, чтобы разгром был болееполный и менее красноречивый.

– Полька?!