Кажется, зима была или вот как сейчас – зыбкая грань,безвременье, смутное перетекание из одного в другое, ни в том, ни в другом нетничего хорошего. Арсений тогда уже принял решение, только она еще ничего незнала. Он занимался с ней любовью, словно прощался, а ей померещилось, чтонаконец-то он понял что-то такое, чего не понимал никогда, – поэтому все такярко, и остро, и необыкновенно. Вдруг ему показалось страшно важным вспомнитьто, что он уже позабыл, – какая она с ним, как она дышит, двигается, молчит,стискивает зубы и таращится на него. Почему-то она никогда не закрывала глаз,все время смотрела на него.

Зачем вспоминать, когда так хорошо, так безболезненно всезабылось?

Нет, не забылось, а словно окаменело и покрылось льдом. Этасамая глыба льда, внутри которой была их кратковременная сумасшедшая страстьдруг к другу, словно торчала прямо посреди его сознания, и он все времянатыкался на нее, обходил, перескакивал, старательно соблюдая правила, – неприближаться слишком, не рассматривать, не вспоминать. Опасность он чувствовал,как волк. Опасность, неотвратимость, неизбежность – приговор отложили нанеопределенный срок, и точной даты приведения в исполнение он не знает.

Он понимал, что рано или поздно нужно будет избавляться отглыбы, потому что она постоянно угрожала ему, и знал, что вместе с ней придетсявыворотить изрядный кусок собственной души. До появления в его жизни ПолиныСветловой он вообще не подозревал, что эта самая душа у него есть. А теперь онастрашно ему мешала. Все его инстинкты вопили, что сейчас самое время сделатьшаг назад, перевести дыхание, осмотреться, обрести независимость и равновесие,насколько вообще возможно обрести равновесие после того фортеля, что выкинул сним Федя! Он злился на Федю потому, что тот так непоправимо и глупо взял иоставил его одного – не должен был.

Все инстинкты вопили, и только один, самый распоследний,запасной, шептал вкрадчиво – ничего, ничего, не спеши. Она твоя, и ты всегдазнал, что твоя. Она была и осталась твоей – с той самой минуты, как пришла ктебе в контору на собеседование, несколько лет назад.

Тогда все было не то – жизнь не та, и контора не та, истолы, и стулья, и двери, только она была такой же, как сейчас, – оченьвысокой, с очень черными волосами и непонятными глазами. Они просто покоя емуне давали, эти глаза, может, потому, что за очками их было не рассмотреть, и онтолько и делал, что пытался заглянуть в них – все пятнадцать минут разговора.Это потом он узнал, как она умна, насмешлива, как неуверенно заправляет за уховолосы, когда волнуется, как постукивает карандашом по зубам, когда думает, какпомешивает кофе в большой голубой кружке со сложной двойной ручкой, когдавыслушивает его руководящие указания. Троепольский сам придумал для конторы этикружки и ручки и очень ими гордился.

С тех пор прошло десять тысяч лет.

– Ты… собирайся, – из глубины этих тысяч лет сказала онапочти ему в ухо. – Нам ехать надо. И машину я поставила… кое-как.

– Да, – согласился он. Уху было тепло от ее дыхания.

– В этом вашем Центре машину поставить целая проблема!

– Да, – опять согласился он.

Она зачем-то оглянулась на свое ушастое чудовище, котороетряслось посреди кровати. Волосы, мазнувшие его нос, пахли духами, свежими илегкими, как она сама.

Он потер нос и поморщился. Она мешала ему, раздражала его,особенно когда была так близко.

– Ты бы… оделся, – настойчиво повторила она, и от этой еенастойчивости, означавшей, что она все понимает и дает ему шанс отступитьдостойно и красиво, он разозлился.

Не нужно ему никакого понимания и такта. Он сам можетпроявить сколько угодно понимания и такта! Зачем она приехала, черт бы еепобрал? Жалеть и раздражать его?!

От раздражения, воспоминаний, от того, что чужие равнодушныелюди посмели думать, будто он, Арсений Троепольский, виновен в смерти своегозаместителя, от запаха тюрьмы, который изнутри грыз его, ему показалось, что вовсем виновата она.

Ну, конечно, она. Не он же, в самом-то деле! Чтобы наказатьее – и себя! – за то, что она вечно лезет не в свое дело, за то, что смущаетего, и он послушно смущается, Арсений решительно взял ее за подбородок ипоцеловал. От злости, а не от нежности. Подбородок был хрупкий и узкий, исовсем рядом – беззащитное и открытое детское горло, в котором что-то пискнуло,когда он приналег посильнее.

Ему требовалось выместить раздражение, и ни о чем другом онне думал, когда начинал, но он все забыл, оказывается. Все-таки забыл, несмотряна глыбу, торчавшую в сознании.

Он забыл, что с ней у него никогда не получалось так, как совсеми. Не получалось, и все тут. Всем на свете он всегда управлял сам –эмоциями, своими и чужими, выбором времени и места, любовным пылом, когдатаковой время от времени настигал его.

Нет, не так. Пыл его настигал, только когда он сам разрешалсебя настичь. Никто не мог им манипулировать, и позиция у него была совершеннонеуязвимая, как у мальтийского рыцаря, защищающего родной остров.

Если хотите, вы можете меня получить, но только на техусловиях, которые ставлю я сам. Не раньше и не позже, не больше и не меньше, иза последствия я не отвечаю, потому что мне наплевать. И всегда было наплевать,и всегда будет. Если вам это не подходит – я никого и ни к чему не принуждаю.Путь свободен, дверь открыта – “этот ливень переждать с тобой, гетера, я согласен,но давай-ка без торговли”, или как-то в этом духе.

А с ней – нет, не получалось. В этой игре их всегда былодвое, от начала до конца. Он как будто каждый раз попадался, а инстинкты вопили– берегись, берегись!.. И только тот самый, запасной, шептал вкрадчиво –попробуй.

Ты только попробуй, и сразу все поймешь. То, что там, “сгетерами”, не имеет никакого отношения ни к чему, правда. Ты попробуй вот это,когда ты ничего не контролируешь, когда зависишь от нее, боишься ее ипобеждаешь ее. Ты только попробуй, и больше тебе не захочется ничего другого,потому что с самого начала всей пикантной затеи с появлением рода человеческогопредполагалось, что в этом деле должны участвовать двое, именно двое, а неодин, пусть даже такой сильный, как ты!

Губы раскрылись, дыхание стало глубоким и горячим, и рукиобожгли его кожу.

Он не был к этому готов. Он все забыл. В голове ничего неосталось – это происходило с ним всегда, когда она трогала его. Сердцеостановилось. Мысли остановились. Потом сердце ударило, как электрическимразрядом, и оно рванулось аллюром, или галопом, или вскачь, или еще быстрее. Амысли так и не догнали его, остались позади, в оцепенении и безмолвии.

Волосы ее были черными, как у цыганки из песни, что день иночь неслась теперь из всех машин и пивных палаток, черт знает, он забыл, какее звали, ту цыганку. Очки с этой он снял – очень медленно, потому что емустрашно нравилось снимать с нее очки. Что-то необыкновенно сексуальное было вэтом, запредельное, странное. Он снял и, пошарив рукой, пристроил их позадисебя, и взял ее за шею, и придвинул к себе близко-близко, и стал рассматриватьее глаза, и белую кожу, и висок с длинной прядью. И она медленно покраснела –она всегда краснела, когда он ее рассматривал, и это он тоже забыл.