Короче говоря, мистеру Бландуа пришлосьубедиться, что лить вино в Флинтвинча совершенно бесполезно, ибо от этого языку него не развязывается, а еще больше прилипает к гортани. Более того, он,видимо, готов был продолжать это занятие всю ночь, а там, если доведется, весьследующий день и следующую ночь; тогда как мистер Бландуа смутно чувствовал,что его собственный язык начинает болтаться чересчур уж усердно. А потому онпосле третьей бутылки прекратил развлечение.

— Вы завтра зайдете к нам за деньгами? —деловито спросил мистер Флинтвинч, прощаясь.

— Не беспокойтесь, моя прелесть, деньги я свас получу, — отвечал мистер Бландуа, хватая собутыльника за ворот. — Досвидания, Флинтвинчик! — Тут он с истинно южным пылом сжал его в объятиях извучно облобызал в обе щеки. — Мы еще увидимся, громы и молнии! Словоджентльмена!

Но на следующий день он так и не появился,хотя рекомендательное письмо из Парижа было получено с утренней почтой. Авечером, зайдя в таверну, мистер Флинтвинч к немалому своему удивлению узнал,что он еще утром полностью расплатился и отбыл на континент. Однако же Иеремиядо тех пор скреб свой подбородок, пока не выскреб из него твердую умеренность,что мистер Бландуа сдержит свое слово и им еще приведется увидеться.

Кому не доводилось встречать на людных улицахстолицы тщедушного, желтого, сморщенного старичка, словно бы свалившегося снеба (если предположить, что какое-либо из небесных светил может ронять такиеслабенькие тусклые искры), который, оробев от шума и суеты, с испуганным видомжмется поближе к стенам. Это всегда именно старичок, а не старик. Если онкогда-нибудь был стариком, то с годами усох и превратился в старичка; если ираньше был старичком, то в конце концов съежился в маленького старичонку. Нанем сюртук никогда и нигде не виданного цвета и покроя, к тому же сшитый явноне на него, да и ни на кого из смертных в частности. Какой-то оптовый поставщикизготовил пять тысяч таких сюртуков по мерке Судьбы, и Судьба наделила одним изних этого старичка, как могла бы наделить любого другого. Сюртук украшаютбольшие тусклые оловянные пуговицы, также ни на что не похожие. На голове устаричка шляпа — потертая шляпа с захватанными полями, которую даже время немогло сделать мягче и приспособить к форме его многострадального черепа. Подстать сюртуку и шляпе рубашка из грубого холста, и грубой ткани галстук; онитоже лишены всяких личных примет, они тоже словно бы не его и ничьи. И все жевидно, что даже этот скромный костюм непривычен для старичка и стесняет его,как будто он принарядился, собираясь идти на люди, а то все больше ходит вхалате и ночном колпаке. И бредет он по улице, этот старичок, точно полеваямышь, которая в голодный год собралась к городской в гости и пугливо крадетсячерез город, населенный котами.

Иногда, если вы встретите его в праздничныйвечер, вам может показаться, что идет он особенно нетвердым шагом, а встарческих глазах мерцает тусклый болотный огонек. Это значит, что старичокпьян. Ему для этого многого не требуется; полпинты довольно, чтобы он началспотыкаться на своих слабых ногах. Какой-нибудь сердобольный знакомый — скорейвсего случайный — угостил его кружкой пива, чтобы он мог согреть свои старыекости; а приведет это к тому, что он теперь долго не появится на улице. Ведьнаш старичок возвращается в работный дом; там он живет, и оттуда его даже прихорошем поведении редко отпускают прогуляться (можно бы и почаще, еслиподумать, много ли ему вообще осталось гулять на этом свете); а уж раз онпроштрафился, то его и вовсе запрут в четырех стенах, среди полусотни таких жестаричков, пропахших одним общим смешанным запахом.

Отец миссис Плорниш, щуплый маленький старичокс пискливым надтреснутым голоском, похожий на облезлую птицу, когда-то, по егособственному выражению, занимался музыкой, а точней сказать, был переплетчикомнот.

Но с течением времени на него с разных сторонстали сыпаться удары, от которых он не умел ни уберечься, ни отмахнуться, ниоправиться, так что в конце концов на нем живого места не осталось; и послетого как было улажено дело, приведшее его зятя за решетку Маршалси, он сампопросился в работный дом, заведение, которому закон предназначил быть добрымсамаритянином[67] местных бедняков (во всем, кроме динариев, ибо такие затратыбыли бы неразумны с точки зрения политической экономии). До того, как смистером Плорнишем приключилась упомянутая беда, старый Нэнди (так его звали вего официальном прибежище, но для Кровоточащих Сердец он по-прежнему был старыммистером Нэнди) грелся у плорнишевского камелька и ел за плорнишевским столом.Он не терял надежды вернуться под семейный кров, как только его зятю улыбнетсясудьба; но пока ее лик сохранял хмурое выражение, твердо намерен был оставатьсяодним из полусотни старичков с общим ароматом.

Но ни его нищета, ни сюртук несусветногопокроя, ни запах работного дома не могли умерить дочерних восторгов миссисПлорниш. Она так гордилась талантами отца, как если бы они доставили ему титуллорд-канцлера. Она так свято верила в безупречную изысканность его манер, какесли бы он был лорд-камергером. Бедный старичок знал несколько наивных ипростеньких песенок, из тех, что были в моде у наших прабабушек — о Хлое,Филлис, Стрефоне,[68] раненных стрелами Амура; и когда он принимался их петь,никакие фиоритуры оперных примадонн не могли сравниться для миссис Плорниш сэтим слабым чириканьем, похожим на звук старой испорченной шарманки, ручкукоторой вертит ребенок. Так уж было заведено в его «отпускные» дни (эти редкиепросветы, позволявшие ему отдохнуть от унылого созерцания сорока девятиодинаково стриженных седых голов), что, когда мистер Нэнди съест свою порциюмяса и выпьет свой стакан портеру, его дочь, замирая от сладкой тоски, говорилаему: «Спой нам песенку, отец!» И он пел про Хлою, а если был в настроении, то ипро Филлис тоже (до Стрефона он со времени своего добровольного изгнания недобирался ни разу); а миссис Плорниш, утирая слезы, говорила, что таких певцов,как отец, нет и не бывало.