Наверняка Славка сегодня дежурит. И наверное, не один.

Я вызвала такси, забрала Катьку и имела еще целых два часа вечернего времени с ней наедине. Ирка носа не показывала, так как, видимо, семейство Асрян наконец-то от нас немного устало. Мы возились со школьными делами, потом с цветами и кошкой. Потом мы с Катькой пожарили омлет с вареной колбасой и съели вдвоем огромную сковородку.

Я все думала, когда же меня отпустит, когда наконец перестанет болеть, ведь так же не может быть вечно. А вдруг может, что тогда? Как через несколько лет показало время: ничего не уходит, а если вы действительно кого-то любили, просто так, любили, и все, то оно остается до конца. Может быть, даже будет место кому-то другому. Но все уже будет совершенно иначе. Наверное, Славка прав: если не сойти с ума под старость и не потерять окончательно память, то единственное сильное чувство всегда будет рядом, пока не уйдешь ты сам.

В преддверии дурацкого праздника время прошло все равно замечательно.

Как обычно, мы с Катериной легли спать вместе, Катька засыпала мгновенно, а я еще долго ворочалась, читала какую-то муть. Около десяти запел телефон. Сразу возникло нехорошее беспокойство… Звонила Светлана, с домашнего телефона Вербицких.

– Простите, Елена Андреевна. Уже поздно, но не могла раньше позвонить: тут вся семейка сегодня никак не хотела угомониться.

– Ничего, говорите. Что случилось?

– Тут совершенно невозможное творится… Вы знаете, даже не знаю, зачем вам все это вываливаю, вы ведь все равно ничем не поможете, да и никто не поможет. Хочу просто предупредить на всякий случай: такая неприятная ситуация сегодня была… если есть время, я вам могу в двух словах рассказать.

– Есть, я слушаю.

– Вы знаете, прошлый раз, спасибо вам, она вроде выкарабкалась, если так можно выразиться. Но хотя бы пришла в себя. Целую неделю почти не заговаривалась, а потом, сами понимаете, опять начала то сама с собой говорить, то опять на всех ругаться, то вдруг плакать по своей Ирочке. Требовала ей позвонить, потом вас звала. Потом вроде опять несколько дней ничего была, просто слегка заторможена. А последние сутки совсем худо. Несколько раз пришлось привязывать. Хотя что там привязывать! Ноги и левая рука уже совсем не работают, правая – так, слегка. Даже чашку не держит уже сама. Но тут так разошлась: головой мотала, выла на всю квартиру, господи прости. Пришлось жене с ребенком переехать в загородный дом на время. Сын остался, но от него толку никакого. Только злится ходит. Вы знаете, я уже, если честно, сама на грани того, чтобы уйти из этого ада, но сдерживаю себя пока: Полину жалко, да и платят хорошо. Так что решила дотерпеть до конца, как говорится.

– Я вам очень сочувствую. Я тоже за нее переживаю. Так получилось, что мы с ней сблизились больше, чем врач и больной. Хотя чем я ей помогла? На самом деле ничем…

– Никто бы не помог. Я хоть и не врач, но скажу как есть: значит, так было суждено ей, ничего не попишешь.

– Да я все это понимаю, но все равно…

– Так вот, погодите, я не за этим вам звоню. Про главное: вчера она вроде как к обеду ничего: попросила бульон и чай, потом дремала, все так тихо, потом слышу: всхлипывает. Сын как раз подъехал. Захожу к ней – она и правда в слезах. Уже вижу: опять плывет. Меня увидела и чуть не захлебнулась, рукой тянет одеяло и пытается как будто приподняться. Заговорила тут, да еще так внятно, даже страшно стало: «Ирочка, прости меня, дорогая. Я все понимаю, кто виноват во всем этом. Это моя ошибка, никто меня за нее не простит, и ты не прощай. Пусть подальше, подальше отсюда, и ты, и девочки… Это все равно не жизнь… Зачем вообще нужно такое существование». Потом что-то начала про себя непонятное бубнить, головой замотала, глаза закрыты, а потом опять громко так, вслух: «Разве это нормально? Ведь это и правда не жизнь… Кто это все придумал и зачем?.. Идиотия… невероятно… давайте еще, еще много капельниц, авось чудо случится… несите мне футбольный мячик, прямо сейчас, а еще лучше пуанты». Тут она как засмеется! У нее теперь бывает такой смех, знаете, злобный такой, противный. И опять: «Точно, пуанты несите и пачку… вся в белом, как ангел… Вот это весело будет, а… Вы же клятву Гиппократа давали, так давайте спасайте… что стоите и глазеете, Елена Андреевна?.. Черт бы вас побрал… Вы такое же, как и все остальные, недоразумение». Тут сын вошел, и то ли это ее еще больше сбило, то ли уже просто понесло. Она головой машет, смеется: «Я вот что вам, Елена Андреевна, скажу… Не были бы такой дурой, помогли бы по-настоящему… вот что… а ведь обещали, обещали мне не врать… А теперь вот, капельницы ваши дурацкие… И все знают, что ничего уже не будет, и все равно ведь продолжают… Ну что за паранойя, честное слово… Так что обманули вы меня, Елена Андреевна… именно тогда, когда правда надо помочь. А я-то думала, что вы можете в отличие от других… значит, ошиблась… ошиблась я в вас, Леночка. А это как раз про мужество – помочь уйти, когда уже невозможно и незачем». Я ее кое-как за голову взяла, влила насильно валерианы с пустырником, но она все равно еще минут десять все про то же бубнила, что вы якобы ей обещали и не пришли, ну и все такое. Сын, как истукан, стоял около кровати и все это слушал. Вообще, вы знаете, странный тип, даже на кровать не присел, мать за руку не взял. Ну, это их дело. Так вот, Полина когда немного успокоилась, он говорит вдруг: «Про что это она, вы не в курсе? Что ей Сорокина обещала, я так и не понял? Помощь в чем, уж не на тот свет ли отправиться?» Я ему, конечно, объяснила, что такого просто не может быть, потому что я все время, пока вы ее навещали, была в комнате и все слышала. Не было ничего такого. Он вроде как сам не очень-то в эти мысли о помощи, сами понимаете в чем, поверил, вроде все выслушал, а потом молча развернулся и дверью как шандарахнул! Звоню вас предупредить: не приходите сюда больше. Кто бы ни позвал, я-то точно не позвоню. Не приходите.

– Я поняла. Спасибо большое вам, Света. Держитесь. Если что надо, звоните. Я хотя бы по телефону вам помогу. Может, кого-то на дом попрошу прийти. Сама, конечно, уже не приду, сынок там и правда специфический. Спасибо.

– Да не за что. Всегда так. Не делай добра, как говорится.

– Слава богу, это не всегда так. Я вам советую вызвать простого участкового врача, причем как можно быстрее. Думаю, вам скоро простая валериана перестанет помогать, и понадобится что-нибудь покрепче, чтобы снимать эти приступы возбуждения. А то, что покрепче, – только по рецепту, сами знаете. Сколько это еще продлится, неизвестно.

– Завтра скажу об этом сыну, пусть сам решает. Спокойной ночи вам.

– Пока.

Сон как рукой сняло. Промучившись от накатившей паники, обиды и непонимания еще около часа, пошла на кухню за добавкой новых таблеток. Потом опять лежала в темноте. Почему-то она решила, где-то глубоко, на маленьком островке оставшегося здорового сознания, что именно я могу ей помочь в этом. Что только я на это и способна.

Но почему, почему, Полина Алексеевна? Почему же вы так обо мне подумали? Чем я намекнула? Вы просто уже никогда не сможете представить, как больно мне сделали. Поэтому я буду думать, что это не вы – это ваша болезнь. Вас, может быть, уже совсем не осталось, там, внутри этого еще живущего тела, а я по дурости обижаюсь, как ребенок. Какая чушь. Но если бы вы только могли ответить хотя бы на один-единственный последний вопрос, то я спросила бы именно об этом: неужели правда думаете, что я помогла бы?