— Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь всевлюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! — сердито смеясь, проговорилаграфиня. — С Богом!

— Нет, мама, я не влюблена в него, должно бытьне влюблена в него.

— Ну, так так и скажи ему.

— Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь,голубушка, ну в чем же я виновата?

— Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойдускажу ему, — сказала графиня, улыбаясь.

— Нет, я сама, только научите. Вам всё легко,— прибавила она, отвечая на ее улыбку. — А коли бы видели вы, как он мне этосказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.

— Ну всё-таки надо отказать.

— Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такоймилый.

— Ну, так прими предложение. И то пора замужитти, — сердито и насмешливо сказала мать.

— Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, какя скажу.

— Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, —сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, наэту маленькую Наташу.

— Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте удвери, — и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, уклавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легкихшагов.

— Натали, — сказал он, быстрыми шагами подходяк ней, — решайте мою судьбу. Она в ваших руках!

— Василий Дмитрич, мне вас так жалко!.. Нет,но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.

Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхаластранные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную,курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Онаподошла к ним.

— Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, —сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, — номоя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь преждеко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.

— Г`афиня, — сказал Денисов с опущеннымиглазами и виноватым видом, хотел сказать что-то еще и запнулся.

Наташа не могла спокойно видеть его такимжалким. Она начала громко всхлипывать.

— Г`афиня, я виноват перед вами, — продолжалДенисов прерывающимся голосом, — но знайте, что я так боготво`ю вашу дочь и всёваше семейство, что две жизни отдам… — Он посмотрел на графиню и, заметив еестрогое лицо… — Ну п`ощайте, г`афиня, — сказал он, поцеловал ее руку и, невзглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова,который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали уцыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и каквезли первые три станции.

После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясьденег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели вМоскве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.

Соня была к нему нежнее и преданнее чемпрежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, закоторый она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себянедостойным ее.

Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, ине простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи иполучив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже былв Польше.

После своего объяснения с женой, Пьер поехал вПетербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель.Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглымстолом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.

— Прикажете чемоданы внести? Постельпостелить, чаю прикажете? — спрашивал камердинер.

Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал ине видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же —о столь важном, что он не обращал никакого внимания на то, что происходиловокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедетв Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этойстанции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занималитеперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.

Смотритель, смотрительша, камердинер, баба сторжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, непеременяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и непонимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, неразрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те жевопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провелпервую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, онис особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался кодним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестатьзадавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на которомдержалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся,ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертетьего.

Вошел смотритель и униженно стал просить егосиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства(что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел толькополучить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивалсебя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самогонеизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за этоофицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял вДолохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, чтоего считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже зачто-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить,и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?»,спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного,не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь — всёкончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть былострашно.