— Со мной денег нет, — сказал Ростов.

— Поверю!

Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл,поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду уРостова.

— Господа, — сказал он, прометав нескольковремени, — прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.

Один из игроков сказал, что, он надеется, емуможно поверить.

— Поверить можно, но боюсь спутаться; прошукласть деньги на карты, — отвечал Долохов. — Ты не стесняйся, мы с тобойсочтемся, — прибавил он Ростову.

Игра продолжалась: лакей, не переставая,разносил шампанское.

Все карты Ростова бились, и на него былонаписано до 800-т рублей. Он надписал было над одной картой 800-т рублей, но вто время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенныйкуш, двадцать рублей.

— Оставь, — сказал Долохов, хотя он, казалось,и не смотрел на Ростова, — скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или тыменя боишься? — повторил он.

Ростов повиновался, оставил написанные 800 ипоставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Онхорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанныммелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегосяшампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки,стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этойсемерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе графИлья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить оденежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и чтопотому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему иэто слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны.Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червейозначала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данномуслову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей,дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташейи Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняяжизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом идаже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестьюпредставились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененноесчастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечьпрежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого,вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного инеопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё-таки ожидал сзамиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти сволосами, видневшимися из-под рубашки, положили колоду карт, и взялись заподаваемый стакан и трубку.

— Так ты не боишься со мной играть? — повторилДолохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положилкарты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:

— Да, господа, мне говорили, что в Москвераспущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.

— Ну, мечи же! — сказал Ростов.

— Ох, московские тетушки! — сказал Долохов и сулыбкой взялся за карты.

— Ааах! — чуть не крикнул Ростов, поднимая оберуки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первойкартой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.

— Однако ты не зарывайся, — сказал Долохов,мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.

Через полтора часа времени большинство игроковуже шутя смотрели на свою собственную игру.

Вся игра сосредоточилась на одном Ростове.Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр,которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутнопредполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись ужепревышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывалисторий; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредкасвою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта невозрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок трисоставляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою наобе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом.Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватыеруки с волосами, видневшимися из-под рубашки, эти руки, которые он любил иненавидел, держали его в своей власти.

«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка…отыграться невозможно!.. И как бы весело было дома… Валет на пе… это не можетбыть!.. И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда онставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш.Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения наАмштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему вруку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколькобыло шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить навесь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался вхолодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.

«Ведь он знает, что значит для меня этотпроигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я еголюбил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я невиноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого-нибудь,оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось?Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купитьмама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен,весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, икогда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Явсё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигалкарты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, ичто такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте.Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».

Он был красен, весь в поту, несмотря на то,что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно побессильному желанию казаться спокойным.