в «бозе почившему» в лето 1919-го, июля 10-го. Между могилой дьякона и могилой красноармейца Тугоухова Ивана стояла высокая разлапистая рябина с большими кистями золотисто-желтых ягод.

Лейтенант хотел похоронить Ивана в плащ-палатке, но Скиба сказал, что плащ-палатку жалко, она же совсем новенькая, да и не по-людски этак закапывать человека: нужен гроб.

Скиба видел тогда первого убитого на войне, не знал и не представлял он, что впоследствии привыкнет хоронить погибших товарищей не только в плащ-палатке, но в одних гимнастерках и без всяких гробов.

Во дворе старенькой одноэтажной школы-семилетки, находившейся против церкви, на другой стороне улицы, они нашли посеревшие от дождей и времени доски, надергали из забора гвоздей и, сняв мерку с Ивана, лежавшего на примятой зеленой траве, сколотили довольно просторный гроб. Правда, доски были необтесанные, но некогда было и нечем их обтесывать. Положили Ивана во всем том, в чем он был убит: в защитного цвета гимнастерке, сильно протертой на локтях и на животе при ползании по-пластунски, с темными пятнами крови на спине и груди, в штанах с дырами на коленках, в новенькой пилотке, которую Иван почти не носил, ввиду теплой погоды, и в кирзовых сапогах, насчет которых получилась небольшая странность: они были еще крепкие и понравились Скибе. Он попросил Снимщикова разрешить обменять их на его, Скибы, ботинки. Сапоги, мол, хорошие, жалко их в землю зарывать, а ботинки старенькие, того гляди подметки оторвутся, к тому же надоело с обмотками возиться.

Лейтенант поначалу рассердился: с убитого товарища снимать сапоги? Это же мародерство! И Ершов упрекнул Скибу: православный, в бога верует, а бойца хочет босым отправить на тот свет.

— И зовсим не босым… я же его в свои ботинки обую, — сказал Скиба.

Тогда Снимщиков махнул рукой:

— Меняй, да поживей.

Ершов поглядел на обтерханные, старые ботинки Скибы, потом на сапоги Ивана: разница была разительная. Но тут же заметил: в ступне сапоги гораздо меньше ботинок.

— Не выйдет, Кузьма. У Ивана нога человечья, а у тебя слоновья.

Кузьма сломал веточку сирени, смерил свои ботинки и сапоги Ивана. Разочарованно почесал затылок:

— Видно, правда твоя, Василич… маловаты мне Ивановы сапоги.

А Ершов долго стоял неподвижно возле безжизненного тела земляка, пристально вглядываясь в знакомое лицо, ставшее теперь как бы совсем иным. Смуглое, загорелое, оно лимонно пожелтело, прикрытые пальцами Скибы веки и плотно сжатые губы посинели. Только волосы какими были черными, такими и остались как у живого, а возле ушей, уже отросшие после стрижки первых дней мобилизации, немного кудрявились. «Был парень бодрый, сильный, собирался математику изучать и… вот нет его! В одно мгновение не стало… от какого-то малюсенького кусочка металла. Какая нелепость!»

Руки Ивана лейтенант Снимщиков хотел вытянуть по швам: он же боец, а не старуха какая-нибудь. Но Скиба авторитетно заявил: мертвому так не полагается. И при молчаливом согласии лейтенанта сложил руки Ивана на груди крест-накрест. Когда закопали гроб, дали три залпа из двух винтовок и одного пистолета. Так распорядился командир роты Новиков.

На могиле поставили березовый неотесанный столб с прибитой ржавыми гвоздями сосновой дощечкой, на которой Ершов химическим фиолетовым карандашом тщательно, крупными печатными буквами написал имя, отчество, место и время рождения бойца, погибшего «геройской смертью от злодейской пули фашиста 18 июля 1941 года». Внизу таким же шрифтом Ершов добавил: «Мы отомстим за тебя, Иван Демьянович!»

При возвращении в свои окопы Ершов думал: «Что я напишу Демьяну Фомичу, матери, невесте Ивана? Давно ли мы с ним писали домой, что живы, здоровы! Прав, наверно, Скиба: нельзя так писать отсюда!»

Снимщиков, видимо, заметил переживания и настроение Ершова.

— Тугоухов — родня тебе? — спросил он.

Ершов тихо ответил:

— Земляк.

— Отец, мать у него есть?

— Есть.

— А невеста?

— И невеста есть.

— Жалко тебе Ивана?

— Очень.

— Мне тоже. Если в бою гибнет боец — жалко, но не так. Бой есть бой… сражение… азарт. А когда вот этак, как Иван… Ну, да что теперь! Ты давай-ка зайди ко мне. Напишем письмо его родителям.

И Скиба дальше пошел один, а Ершов завернул в блиндаж командира взвода. Он сам принимал участие в строительстве этого блиндажа, но в отстроенном был впервые. Когда по четырем высоким ступеням сошли вниз, Снимщиков зажигалкой засветил толстую длинную свечку, стоявшую на небольшом столике. У стен — доски, вроде нар, на них настлано сено, видимо, принесенное из села. Возле столика — три табуретки. Примитивный, пещерный уют, но все же Ершову показалось, что в блиндаже во много раз лучше, нежели в окопе.

— Садись! — сказал Снимщиков, кладя на столик большой блокнот и карандаш.

И они сочинили такое письмо:

«Дорогие Демьян Фомич и Акулина Власьевна!

С душевной болью сообщаем вам, что сын ваш Иван Демьянович Тугоухов 18 июля 1941 года погиб геройской смертью при исполнении своих солдатских обязанностей. Иван Демьянович был прекрасным бойцом, горячо любил свою Родину, Коммунистическую партию, Советскую власть и вас, своих бесценных родителей. Фашистская пуля сразила его.

Вся наша воинская часть скорбит над прахом юного героя и клянется мстить за безвременную гибель Ивана Демьяновича Тугоухова фашистским извергам до последней капли крови.

Похоронен Иван Демьянович в селе Милославском, Смоленской области, на церковном кладбище, рядом с могилой дьякона Боголепова, к востоку от последнего. На могиле дьякона есть каменная плита с надписью.

Командир взвода Н-ской части Ан. Снимщиков.

Красноармеец А. Ершов».

В сущности, письмо сочинил Снимщиков. Ершов просто писал под его диктовку. И хотя с некоторыми словами и отдельными выражениями был не согласен — казалось, надо было попроще и покороче, — сразу замечаний делать не стал и стиль подправлять не осмелился. «Сказано все, что надо сказать… и что можно сказать в таком письме…» Однако, подумав, все же не утерпел, возразил:

— Зачем же моя подпись? Я же не командир. И что рядом с дьяконом похоронен… как-то неловко даже звучит. Подумаешь, честь какая!

Снимщиков спокойно разъяснил:

— Твоя подпись затем, что ты участвовал в похоронах… что тебя знают родители Ивана. Для достоверности, так сказать. Ну, а насчет дьякона — ты, Ершов, просто недогадлив. Представь себе, родители Ивана захотят побывать на могиле сына. Не сейчас, конечно, а когда мы фашистов прогоним. Как им могилу найти? А на Боголепове, видал, каменная плита, и с надписью. Получается почти точный ориентир. А столб-то наш с тобой примета ненадежная… Начнутся бои или еще что-либо… Плита же дьякона вряд ли с места сдвинется. Разве только в случае прямого попадания снаряда. Но будем надеяться, и дьякона и Ивана нашего обойдет такая беда.