Ершов некоторое время лежал неподвижно, смотрел на стены окопа, черные сверху, темно-желтые от глины снизу, на нишу, в которой лежали РГД, стояли противотанковые бутылки, на полоску пепельно-серого неба. И никак не мог прийти в себя. Слишком нереален был переход от сновидения к действительности. А приснились ему Наташа и дочка Катя. Дочку он нес на плече по берегу Приволья, а Наташа шла рядом. А на лугу белые цветы. И вот проснулся. Но это же была настоящая жизнь, а не сон! Сон — окоп, РГД, винтовка, бутылка с горючей жидкостью. И от этого сна не проснешься. Нет!

Протянул руку, пощупал шершавую, неровную стенку. С легким шорохом сыпанулась земля. Проснулся и Скиба.

Скиба протер крупными загорелыми кулаками глаза, приподнялся, хрипловатым спросонья голосом спросил:

— Не спишь, Василия?

— Не сплю, — ответил Ершов. — Сейчас встану, буду писать письма домой.

— Зачем писать? Тильки душу бередить… и родным и себе.

— Не надо бояться душу бередить. Они там ждут вестей от нас. Волнуются. Живы ли мы, здоровы ли? Вот мы и отпишем: живы, здоровы. Спим в окопах як сурки.

— Нельзя так писать, — сумрачно возразил Кузьма. — Не все ж будемо так спати.

Закончив письма Петру Филипповичу и Наташе, Ершов сложил листки треугольниками, написал адреса. Поднялся, выглянул из окопа.

— Ого! Смотри, Кузьма! — воскликнул Ершов. — Немцы-то совсем близко… окопы нарыли. Мы с тобой спали, а они подкрадывались к нам.

Скиба тоже встал. В самом деле, луг на том берегу был изрыт.

— А ты говорив, спим як сурки! — озабоченно сказал Скиба. — Похоже, отоспали. Фашисты зовсим рядом. Почнут теперь пулять по нас. У тебе ружье заряжено?

— Конечно, — ответил Ершов. — А у тебя?

— Да зарядив, но я ж давно стреляв из ёго.

— Ну, это очень просто. — Ершов взял свою винтовку, стал показывать: — Отпустишь предохранитель, потом нажмешь на спусковой крючок. Винтовка выстрелит. После выстрела потянешь на себя затвор. Пустой патрон вылетит сам собой в сторону, а ты затвор вперед подашь, от себя, значит. Новый патрон войдет в ствол, тоже сам собой. Тогда опять нажимай спусковой крючок. И так, пока всю обойму не расстреляешь. В ней пять патронов. Ты это-то знаешь?

— Шо пять — знаю.

— Ты в армии служил?

— Так то ж давно. Рокив либо семь назад! Позабув кое-що. Та и служив бильш на кухни, дрова колов, за хлибом издив.

— Вояка! — насмешливо сказал Ершов. — Так бы в военкомате и заявил: я, мол, спец по кухонным делам. Тебя бы и направили в нестроевую.

— В нестроевую не хочу. Я же здоровый, як той бык. Це ж не мирно время, стыдно по кухонным делам. Нехай туда идуть, яки послабше.

То, что Скиба во время войны стыдился оказаться на кухне, располагало Ершова к нему, вызывало чувство симпатии, невзирая на его мешковатость, боевую неподготовленность и некоторые странности во взглядах на жизнь.

4

Было еще рано. Солнце только-только поднялось над лесом. В деревне, что позади наших окопов, кое-где струился из труб белесый жидкий дым. Над городом тоже поднимался дым, но погуще, а людей не слышно и не видно, и шума такого, какой был там с вечера, уже не доносилось оттуда. Похоже, немцы еще спали.

Вдруг справа кто-то из бойцов крикнул:

— Ребята! Немцы! С белой тряпкой!

Ершов и Скиба высунулись посмотреть. В самом деле, на том берегу реки стоял немец в серо-зеленом мундире, в таких же штанах, в черной каске, слегка сдвинутой на затылок. Освещенный утренним солнцем, он стоял, широко расставив длинные ноги в темных крагах. В одной руке его — белая тряпка. Бравировал он своею храбростью или был пьян?

— Чи с замирением вышел? — раздумчиво, как бы рассуждая сам с собой, проговорил негромко Скиба.

— Какое замирение? — спросил Ершов.

— Батько мой говорив, шо в ту войну братанье було… в гости друг к другу ходили.

«Ну и ну! Не воевать, а брататься собирается!» — озадаченно подумал Ершов. Сердито сказал:

— Теперь так не будет!

— Плохо, коли не будэ, — сумрачно проворчал Скиба.

— Смеется, гад поганый!! — громко выкрикнул тот же голос, который первым сообщил о появлении немца.

— Русь! Ходи сюда капуста кушайт, — насмешливо звал немец. Подняв правой рукой над своей темной каской зеленый лопушистый кочан капусты, в левой он продолжал держать белую тряпку, вяло помахивая ею. — Ты карош заец, Русь! Мы твой не может догоняйт. Тебе надо многа кушайт капуста. Ходи к нам, мы не будем стреляйт, мы будем твой угощайт!

Все, что фашист говорил на ломаном русском языке, было хорошо слышно. Кто-то слева громко возмущенно пробасил:

— Капустой, мерзавец, хочет кормить нас!

— Зайцами обзывает, мать его в душу, — выматерился Горелов, окоп которого находился слева от Ершова и Скибы.

— Чего задаешься, колбасник паршивый! — крикнул Чернов. — Погоди, мы тебе еще всыплем. Похлеще зайца будешь улепетывать! До Берлина догоним!

— Найн! Наш Берлин вы не бывайт. Мы ваш Москва забирайт.

— Поганец! — сквозь зубы процедил Ершов. — В Москву собрался!

Звякнув затвором, он прицелился. Невозможно было спокойно выносить бахвальство этого сытого, пьяного идиота (теперь уже ясно стало, что немец пьян). Учащенные толчки сердца распирали грудь, и руки слегка дрожали. Ершов с трудом поймал на мушку фашиста, нажал спусковой крючок. Щелкнул выстрел. Почти одновременно выстрелил и Чернов.

Выронив из рук кочан, немец качнулся и, взмахнув белой тряпкой, упал навзничь. «Кто же из нас его подстрелил? — подумал Ершов. — Скорей всего, Алексей Петрович. Я слишком волновался… Да не все ли равно кто! Больше не будут таких «парламентеров» посылать».

С того берега застрочил пулемет, разорвав окрестную, такую мирную, совсем не военную тишину. В звонком татаканье его чуялась угрожающая озлобленность. Над Ершовым тоненько запели пули. Он медленно опустился вниз, где уже сидел Скиба, присел рядом, криво усмехнулся:

— Видал, Кузьма, якой вин, нимец нынешний? Москву собирается забрать. Нас с тобой зайцами считает. Капустой угощает! Да не своей, а нашей же капустой. Может, пойдем к нему в гости? Побратаемось?

Кузьма глухо отозвался:

— Шутковав вин. А теперь гляди як обозлился… из пулемета жарит. Вона як пульки вжикають! Не надо было трогать его!

Ершов растаращенными глазами обалдело уставился на него.

— Да ты что? — сердито заговорил он. — Дурачок? Или дурачком прикидываешься? Тут же война!

— Понимаю, шо война. Ну и бей, коли вин бье. А вин не трогае — и ты не тронь. Вин же без ружья, с билой тряпкой. Батько говорив, яки с билой тряпкой, тих убивать не треба.

— Черт знает что ты городишь, Кузьма! — возмутился Ершов. — Евангелист или баптист ты? Случаем, в секте какой-нибудь не состоишь?

Скиба совершенно серьезно