на восток. Значит, дела наши на фронте неважные. Каковы же они, эти дела, — бойцам не объясняли, а от эвакуированных узнавали они не много: наступает немец! А где, как наступает — никто толком не знал и рассказать не мог.

2

По обеим сторонам тихий, зеленый лес. Место ровное, без насыпей. Одноэтажный деревянный вокзал с красными стенами и красной крышей, несколько такого же цвета одноэтажных домов, за семафором — путевая будка в зеленых кустах защитных посадок.

Поезд остановился. Паровоз дал два коротких гудка. Послышалась команда:

— Выходи!

Командиры взводов выстроили людей и мимо вокзала вывели к лесу, а затем по лесной наезженной дороге вольным шагом повели пешим ходом в глубь леса. Куда? Зачем? Неизвестно. Наверно, на фронт.

Бойцы все были в полном снаряжении — в хомутах шинельных скаток, с вещмешками, в темно-зеленых стальных касках, с саперными лопатками в зеленоватых чехлах. На поясных ремнях — гранаты и подсумки с боевыми патронами, противогазные маски. Винтовку каждый нес на ремне, накинутом на правое плечо.

Ершов шел впереди отделения. В этом же взводе был и еще один даниловец — Иван Тугоухов. Шел он где-то позади.

Плечо в плечо с Ершовым справа шагал колхозник Скиба Кузьма — круглолицый, курносоватый, с густыми русыми бровями, надвинутыми на глубоко сидевшие маленькие глаза. Украинец из южного района области, лет двадцати восьми, чуть пониже Ершова ростом, он был длиннорук, толст и неуклюж. В поезде почти ни с кем не разговаривал. Обладал неуемным аппетитом и мог есть и до обеда и после обеда. А в вагоне, пока у него была домашняя снедь, весь день, с небольшим перерывом, что-нибудь жевал: либо баранку, либо вареное мясо, либо сало с черным ржаным хлебом.

Когда вошли в лес, в лицо повеяло влажной прохладой, запахами еловой хвои, грибной сырости, смешанными с запахом пыли, поднятой идущими впереди. Вскоре стало сумеречно, солнце зашло, стволы деревьев теперь не различались в отдельности, а выступали сплошной черной стеной. Дорога была неширокая, люди натыкались на ветви и суки. Отделения сбились со строя. Иван Тугоухов, догнав Ершова, пошел рядом. Не отставал и Скиба. Раза два он спотыкался о корни деревьев, протянувшиеся через дорогу, выступавшие на поверхность земли, и падал, гремя пустым котелком. Над Скибой смеялись:

— Держись за землю, земляк!

— Зачем нырять торопишься! До воды еще далеко!

Скиба молча подхватывался и сравнительно проворно догонял Ершова, учащенно дыша.

Судя по тому, что все время был слышен отдаленный глухой гул орудийной стрельбы и взрывов, очевидно, передовые позиции были уже недалеко.

Командир отделения Миронов — единственный кадровый во всем отделении, остальные все из запаса. Ему было по виду за тридцать. Держал он себя строго и немного замкнуто. Шагал молча впереди Ершова. Ростом он был со Скибу, но гораздо худей и стройнее.

Иван Тугоухов негромко спросил:

— Куда же нас ведут, Алеша?

— Думаю, что идем прямо в пекло войны, Ванюша!

— Сразу в бой, что ли? — недоверчиво проговорил Иван.

— Вполне, брат, возможно.

Все время молчавший Скиба хриплым голосом мрачно заметил:

— Того не может бути, шоб сразу. Ежли в бой — упредить должны… а то ж  м ы  все злякаемось и побежим кто куды.

Скиба разговаривал на смешанном русско-украинском наречии.

— Там, друг, бежать будет некуда! — предостерегающе сказал Ершов. — Об этом ты лучше и не помышляй.

В лесу стало совсем темно. Каждый с трудом различал теперь покачивающиеся фигуры идущих впереди. Кроны деревьев сплетались над дорогой так густо, что лишь изредка выпадал небольшой просвет, и тогда на короткое время мелькали две-три серебристых звезды, затем снова наступал мрак. Постепенно затихал отдаленный гул орудий. Кругом становилось тихо и глухо, но иногда раздавался зловещий хохот филина. Было похоже, что одна и та же птица сопровождает шагавших в неизвестность людей, перелетая от дерева к дереву.

— Ох, не к добру хохочет этот дьявол! — бурчал Кузьма Скиба. — Примета нехорошая, дид мой говорив.

Ершов оборвал его:

— Какой же ты красноармеец, если в дидовы приметы веришь?

Шли часа два, а конца лесу не было. Бойцы начинали уставать. Разговоры понемногу затихали. Давили вещмешки, оттягивали пояса подсумки и гранаты, ныли плечи от винтовок, гимнастерки у всех взмокли от горячего пота. Скиба кряхтел, сопел. Иногда бурчал:

— Ой, силов моих нету.

Иван Тугоухов не жаловался, хотя, видать, тоже уморился, и то и дело притрушивал рысцой, чтобы не отстать.

В Даниловке, сравнительно хорошо зная друг друга, Иван и Алексей не были большими друзьями. Слишком разные у них были характеры и склонности. Ершов любил читать, писал стихи, собирался учиться. А Иван вел вольготный образ жизни, ни к чему особенного пристрастия не имел, в колхозе работал то прицепщиком на тракторе, то учетчиком. Легковато он смотрел на свои отношения с девушками. Парень красивый, с черной копной кудрявых волос, он нравился девчатам, но часто менял их. Поухаживает недели две, три — и бросает. И уж нехорошая слава о нем пошла было, но по возвращении из армии сам неожиданно влюбился в Ксению Рыбалкину. Ксения не кокетничала с ним, как другие, она повела себя сдержанно и гордо. Иван сделался смирным и задумчивым, от Ксении не отстал, около года ухаживал за ней, провожал в хоровод и домой. На селе заговорили: Демьян Фомич женит сына на Ксении.

Ершов знал об этом — и теперь, чтобы веселее было идти, спросил:

— Поди, скучаешь по Ксюше-то?

Иван негромко ответил:

— По такой девке нельзя не скучать!

— Стало быть, любовь у вас с ней?

— Да с ее-то стороны не знаю… скрытная она какая-то… а я — да!

— Провожала она тебя?

— Провожала, конечно.

— Плакала?

— Крепилась: слезинка навернется, а она ее смахнет и улыбается. Ты, говорит, смотри там, на чужой стороне не загуляй. В шутку, понятно. А я говорю: обязательно загуляю! Тоже шутил.

— Нехорошо шутил, — сказал Ершов.

— Да после я и сам жалел… — помолчав, самокритично добавил Иван. — Я как Иван-дурак в сказке: на свадьбе плачу, на похоронах — шучу и смеюсь. Похоже, не зря меня Иваном окрестили.

— С дороги не написал ей ни разу? — спросил Ершов, не обратив внимания на самокритичные излияния земляка.

— А чего писать?

— Чудак! Написал бы: люблю тебя, Ксюша, и тому подобное. Ведь ты ни разу не говорил ей, что любишь?

— Да зачем говорить? Не глупая же она… Без объяснений должна понять…

Лес кончился лишь во втором часу ночи. На опушке сделали привал на полчаса и, построившись по четверо в ряд, двинулись дальше и опять вольным, нестроевым шагом. Ожидали, что дадут ужин, но оказалось, что он не был приготовлен, кухня проехала дальше. Пошли без