трое суток. Особенно — Вася ваш. Но мне как-то неловко. Может, когда закончим курс обучения — наберусь смелости. Могла бы ты сюда приехать, но не велено в письмах называть город, в котором мы находимся».

Все письмо было выдержано в серьезном тоне. Илья сожалел, что вместо фронта попал в училище, сожалели и многие другие, по его словам, и Вася, но ничего не поделаешь. Говорят, приказ Верховного Главнокомандования.

«Мы боимся, что, пока нас тут будут учить, война кончится — и мы приедем к шапочному разбору».

В конце письма он просил Галю не горевать, не скучать, понять, что их разлучила война, что после войны они всегда, всегда будут вместе.

«Я крепко, крепко обнимаю тебя и несчетно раз целую. Пиши скорей ответ. Навеки твой Илья Крутояров».

Внизу приписка:

«Баян мой мы вместе с Васей отнесли к Григорию Петровичу — твоему брату, когда мы были в нашем городе. Напугали меня ребята, что с баяном я не попаду на фронт, что меня могут оставить где-нибудь в тыловой музыкантской команде. В письме Петру Филипповичу я забыл об этом написать. Так вот знай. Случится тебе быть в городе (а может, ты все-таки поедешь учиться?), то захвати его. После войны он нам пригодится».

Сидя на полке лобогрейки, Галя два раза прочитала письмо и вложила его обратно в конверт. Оно возбудило в ней массу воспоминаний, особенно о последних встречах с Ильей, о проводах.

Явственно представился митинг возле правления колхоза. На трибуне дед Афанас, Демин, Свиридов, и среди них Илья. Слабый ветерок слегка шевелит его светлый вьющийся чуб. Вот он взмахнул рукой, заговорил. Отчетливо зазвучал в ушах звонкий голос Ильи:

— Мы их, фашистов, в пух и прах разобьем!

И последнее прощание на железнодорожных путях перед вагонами, заполненными молодыми парнями, шумно разговаривающими, отпускающими острые шутки… Вагон, в который влезли сперва Вася, потом Илья, предварительно подав другу баян… Кислый запах зеленоватого паровозного дыма… и мотив песни, оборванной гудком.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

На одной небольшой станции эшелон поставили в тупик, а бойцов высадили и повели в интендантские склады, находившиеся в лесу, недалеко от железной дороги. Там всем выдали винтовки, подсумки с патронами, каски, суточную норму НЗ, черные пластмассовые медальоны, в которые вкладывались маленькие, свернутые в трубочку бумажки с домашним адресом.

Когда Ершов с задумчивым видом стоял в очереди за винтовкой и патронами, к нему подошел молодой человек в военном и весело сказал:

— Здравствуйте, Ершов! Издали узнал! — И подал руку. — Вас выдал богатырский рост. Вы, пожалуй, чуть ли не выше Маяковского! Ростом, конечно, — с улыбкой добавил он. — Узнаете меня?

Ершов вторые сутки жил под впечатлением последних минут прощания с женой. Воображение неотступно тревожила Наташа с простертыми вверх руками, и истошный голос ее: «Ой, Лешенька!» — все звучал и звучал в ушах. Он вздрогнул и смущенно ответил подошедшему:

— Узнал, конечно, Александр Михайлович!

— Я сильно изменился?

Ершов отрицательно крутнул головой:

— Я бы не сказал. Пополнели немного.

— Полнота — явление временное. Соцнакопление! Надеюсь, война освободит меня от нее.

Это был писатель Гольбах. В тридцать восьмом году он приезжал с бригадой поэтов в часть, где Ершов проходил военную службу. Политрук роты показал Гольбаху стихи Ершова. Они понравились и Гольбаху и другим членам бригады. На литературном вечере Ершов прочитал несколько своих стихотворений. Его, как и московских поэтов, красноармейцы наградили шумными аплодисментами. Вечер тот поднял настроение Ершова, укрепил его веру в себя, в свои способности.

«Неужели он помнит меня?» — подумал теперь Ершов, глядя на Гольбаха, полное, с небольшим загаром лицо которого простодушно сияло благожелательной улыбкой. На нем было новенькое с иголочки командирское обмундирование, блестящие хромовые сапоги, планшет, фотоаппарат на узком ремешке, накинутом на плечо… И на воротнике бордовая шпала. Старший политрук.

Несмотря на то что Гольбах поздоровался с ним попросту, Ершов с трудом удерживался, чтоб не козырнуть.

— Вы почему же рядовым едете? — спросил Гольбах.

— Не воевал еще, — ответил Ершов. — Возможно, там присвоят какое-нибудь звание. — Он кивнул в сторону запада.

— Рассуждение правильное, — серьезно сказал Гольбах. — Каждый солдат в своем вещмешке маршальский жезл носит. Но все же думаю, что с вами простое недоразумение. У вас же среднее образование, вы уже служили в Красной Армии. Я ведь тоже еще не воевал, а мне старшего политрука присвоили.

— Вы — совсем другое дело, — почтительно произнес Ершов. — Писатель!

— А вы — поэт!

— Какой же я поэт? Откуда это видно?

— Бросили стихи писать?

— До войны писал, а теперь не до стихов.

— Отсталая и даже вредная мысль! — черные тонкие брови Гольбаха чуть дрогнули. — Надо и теперь писать. Мечта Владимира Владимировича, «чтоб к штыку приравняли перо», в нашей стране давно осуществилась.

— Нет, Александр Михайлович, сейчас не до стихов. Мне сподручней все-таки штык.

— Совсем, совсем примитивное рассуждение, Ершов, страшно примитивное! — помрачнев, с сожалением проворчал Гольбах. — А я подумал было, не поговорить ли с начальством, чтобы вас в газету направили.

— Не надо, Александр Михайлович. Я убежден, что должен сражаться не пером, а штыком. Мое перо еще слабо… не отточено… Кто будет читать слабые вирши никому не известного пиита? Может ли быть польза от моих незрелых творений? Не подумайте, что недооцениваю… «Я знаю силу слов, я знаю слов набат» и отлично понимаю роль поэзии в войне с фашизмом. «Певцы в стане русских воинов» нужны будут и в наше время. И они найдутся, они у нас есть… но я?! Нет и нет! Мое место только там, на передовой! — Ершов опять решительно качнул головой в сторону запада. — Хочу именно — штыком! Штыком и пулей… И сам… сам. Понимаете?

— Ну, если так, то это, конечно, другое дело, — смягчаясь, проговорил Гольбах. — Но насчет газеты мы после поговорим. Я постараюсь еще повидаться с вами… на фронте! А пока будьте здоровы! Желаю вам всего, всего хорошего.

Гольбах с чувством пожал руку Ершова и не спеша пошел через большую поляну в сторону приземистого одноэтажного здания, загороженного, как и склады, свежесрубленными ветками деревьев, очевидно в целях маскировки.

…До Брянска ехали мирно, хотя медленней, чем хотелось бы. Часто приходилось стоять на станциях, пропускать поезда. Ершов, глядя на обгонявшие платформы с орудиями и грузовыми машинами, невольно думал, что на фронте, наверно, нужда в орудиях и машинах больше, чем в людях. Но поезда, идущие навстречу, наводили на совсем уж мрачные мысли. Платформы и вагоны этих поездов были с заводскими станками, с людьми — мужчинами, женщинами, детьми. Их увозили