Если же, мол, отступать, то втянуть бы фашистов в город и кровопускание им устроить. «Очень хорошо, что ты мыслящий, — сказал комдив. — Из тебя должен получиться хороший командир. Хочешь, дадим тебе роту?» А я ему: «В пехоте могу только рядовым». — «Но танка у меня нет, дружок». Дружком назвал. «Однако, говорит, я тебя запомню и запишу. Комбат и комполка требуют предать тебя суду трибунала. Я решительно против. А пока иди, сражайся!» И в звании пообещал восстановить. Распорядился сменить мне потрепанное мое обмундирование.

2

Дошли благополучно. Да, это была баня. Ершов сам полез на крышу и начал небольшим топором, данным ему командиром взвода, отдирать доски. Две доски удалось отодрать почти бесшумно. Третья поддавалась туго, гвозди как-то по-кошачьи взвизгивали. Ершов с такой силой потянул ее кверху, что она с громким треском надломилась.

— Эка силища-то у тебя, — негромко, но сердито заворчал стоявший внизу Скиба, принимая отломленную половину доски. — Этакую тесину сломив, як соломину!

Ершов притих. С правого берега послышалась прерывистая стрельба. По бревнам бани защелкали пули. Фашист, видимо, стрелял по слуху, но брал верное направление. «Откуда он? Из прибрежных кустов? Может, это ихний снайпер?»

Проворно спрыгнув, Ершов приказал бойцам стоять спокойно.

— Подождем, пока фашистский псих не угомонится, — пояснил он.

Скиба полушепотом возразил:

— Чего ждать? Перестреляют нас як перепелов.

— Без паники, боец Скиба, — твердым командирским тоном сказал Ершов. — Мы же за срубом… не перестреляют. Стоять и ждать!

Фашист стрелял с перерывами минут пять. Даст очередь — тра-тра-тра! — и замолкнет. Об стену, обращенную к реке, шмякались пули. Потом фашист затих. Выждав немного, Ершов снова взобрался на крышу. Отодрал две доски, сбросил вниз. Взялся за третью. Фашист опять застрочил. Ершов полушепотом пробормотал:

— Вот змей! Либо он видит меня?

И слез. Взял винтовку, стоявшую у стены, пока был на крыше. Прилег, стал следить из-за угла бани за вспышками выстрелов. Нестерпимая злость закипела в сердце: на своей земле приходится прятаться от какого-то гитлеровского ублюдка! Нацелился по еле заметным впотьмах кустам, в которых мелькали вспышки, выстрелил. Фашист замолчал. «Подбил я его, что ли?» Но вдруг затрещала очередь с другого места. «Ага! Прячешься, гнус!» И Ершов раз за разом разрядил всю обойму.

Незаметно подползший к нему Скиба хлопнул его по сапогу.

— Ершов! Ты с ума спятив!

Но Ершов с охотничьим азартом поспешно вложил новую обойму, готовый к поединку с невидимым врагом. С врагом, который нагло и коварно, не в бою, а как бы из-за угла, хочет убить его! «Посмотрим, кто кого!»

Скиба подполз слева к самому плечу Ершова и почти в ухо сдавленно прохрипел:

— Шо же ты робишь? Не велив же лейтенант стреляти.

И только теперь Ершов вдруг опамятовался: действительно, стрелять не велено. И начал потихоньку пятиться за стенку, к бойцам. Скиба, проворно обогнав его, пополз впереди. Приблизившись к бойцам, молча стоявшим на том же месте, оба встали.

— Ершов, — проговорил Скиба задыхающимся голосом, — треба двигать к своим, не то нимцы застигнуть нас туточки.

— Боишься плену? — негромко спросил Горелов.

— Боюсь, — откровенно сознался Скиба.

— Чудак! Чего его бояться, плену-то? — сказал Крючков громко, словно бы для того, чтобы его услышали на «том берегу». — В плен попадешь, — может, живым выберешься из этой чертовой заварухи.

— Как твоя фамилия? — сердито спросил Ершов.

— Зачем тебе моя фамилия? — огрызнулся Крючков. — Донести хочешь?

— Зачем доносить? Я и без доноса на первый раз могу морду тебе набить для вразумления.

Чернов негромко заметил:

— Крючков его фамилия. Слушай, Крючков! — обратился он к бойцу. — Мы с тобой на боевом задании… и за такие твои слова… дурацкие слова, тебе действительно нужно морду набить. Кто же воевать будет, если мы с тобой в плен подадимся?

— Да с чем воевать? — с жаром и опять громко возразил Крючков. — Ты же, Чернов, сам видал… у немца уйма техники всякой, оружия. Лупит он нас и с земли и с воздуха, в хвост и в гриву.

— Да ты кто такой? — возмущенно проговорил Ершов, надвигаясь на Крючкова.

— Я — рядовой боец… и уже повоевал… насмотрелся и натерпелся, — холодно и спокойно ответил Крючков. — А вот кто ты? Пороху еще не нюхал, уже командуешь, в начальники лезешь. Ты, Ершов, не ершись. Погоди, хватишь горячего до слез — другие песни запоешь.

— Не беспокойся, не запою! Но ты, Крючков, не красноармеец, а дерьмо собачье! Не воевал ты, а драпал! Ишь, в плен ему захотелось! Вот такие, как ты, и сдают фашистам города наши!

— Хватит вам спорить, — вмешался Скиба. — Ершов! Давай команду скорей до своих двигать.

— Как это двигать? — возразил Чернов. — Мы на прогулку, что ли, пришли! — и он быстро взобрался на крышу.

Отодрав семь досок, сбросил их и топор, сам слез, сказал:

— Вот теперь можно двигать! Забирайте доски, — обратился Чернов к бойцам. — На каждого по две.

Фашист больше не стрелял.

Ершов пустил всех впереди, а сам пошел «замыкающим», опасаясь, чтоб не отстал кто-нибудь. У каждого на одном плече были доски, на другом винтовка. Шли молча. Ершов думал: «Доложить командиру взвода о Крючкове или самому поговорить с ним посерьезней? Если доложить, то ведь и вправду вроде доноса получится, а Крючкова могут сильно наказать. Помолчу. Может, он сгоряча сболтнул». Дошли благополучно. К полночи бойцами взвода Снимщикова вся баня была разобрана до основания и перенесена к месту, где было отрыто углубление для блиндажа. И все было сделано спокойно, бесшумно. С немецкой стороны стрельбы больше не было, и Ершов даже подумал: «А может, я подстрелил все-таки фашистского поганца?» При этой мысли ему становилось немного легче, а нагоняй, полученный им от командира взвода за самовольную стрельбу, казался несправедливым. «Сказать об этом Снимщикову? Но чем докажешь, что ты действительно подстрелил гитлеровца?»

Когда строили блиндаж, Скиба временами бубнил:

— Хороши бревешки! У нас таких нема. Даже на хату не найдешь, а тут баня. Лесу уйма, вот и не жалеют. На баню-то можно было и похуже.

Горелов негромко, раздумчиво отзывался:

— Бревешки хороши! Дубовые! Крепче кирпича. Простого кирпича век — девяносто лет. А бане этой стоять бы лет сто, не меньше. Я знаю! Плотник я! И вот какая хреновина получается, дорогой ты мой Кузьма: строил я фермы, сараи, избы. Приходилось и бани. И все время строил! А тут ломаю, рушу, вековечную постройку рушу. А строю чего? Какую-то барсучью нору. Война! Спрашивается: какой черт их выдумал, войны-то? Зачем они?

— Не мы же начали, — сказал Скиба.

Горелов вздохнул:

— Так-то оно так, да нам-то с тобой от этого не легче.

3

Проснувшись ранним утром,