— Осязаемо или неосязаемо — я всегда с тобой, — ответила Эмили, — Но ты можешь чувствовать мое присутствие лишь тогда, когда особенно остро в этом нуждаешься. Если же ты говоришь о моей помощи и поддержке, то можешь полностью на них рассчитывать: я останусь с тобою до последнего вздоха!

…В ночь на воскресенье (24 сентября) разыгралась яростная гроза. То и дело полыхали молнии и раздавались зловещие раскаты грома. Хлынул неистовый ливень. Гроза продолжала бушевать до самого утра; натиск ее усиливался с каждым мгновением.

Всю ночь Эмили неотлучно просидела у постели брата, а утром у Патрика Брэнуэлла внезапно началась агония. Пасторский сын метался от неистовой боли, но все время оставался в сознании, и с уст его не слетело ни единого стона. Под конец он внятно произнес, обращаясь к Эмили:

— Я должен подняться. Но не могу: силы мои на исходе. Помоги мне.

— Скажи, что тебе нужно. Я сделаю все, что ты хочешь, — заверила его Эмили.

— Помоги мне подняться с постели. Я чувствую: пробил мой час. Самое большое мое желание — встретить смерть достойно, как и подобает настоящему мужчине. Я обязательно должен умереть, не лежа на одре болезни, а стоя на ногах.

— Именно так в свое время ушла из жизни наша достославная королева Элизабет[79]! — торжественно произнесла Эмили, помогая брату подняться с постели. Она явно одобряла решение Патрика Брэнуэлла и испытывала убежденную гордость за его мужество и выносливость.

И Патрик Брэнуэлл Бронте свой последний час встретил стоя, как сам того желал — уход, достойный величайшего из венценосцев.

После похорон Патрика Брэнуэлла все семейство Бронте пребывало в особенно угнетенном, подавленном состоянии. Уныло и тоскливо протекали дни, недели, но даже лучший врачеватель людских душ — Время, благополучно исцеляющее перенесших тяжелое горе людей, не могло затянуть этой живой, зияющей раны.

Преподобный Патрик Бронте чинно восседал в своем кабинете в угрюмом уединении. Потеря единственного сына словно бы сковала сознание почтенного пастора незримыми тяжелыми оковами. Его беспощадно терзало острое, неизбывное чувство вины. Быть может, недостаток отцовского внимания оказал губительное влияние на тонкую эмоциональную натуру несчастного Патрика Брэнуэлла? Эта мысль не давала покоя преподобному Патрику Бронте; зловещее мрачное отчаяние с каждым мгновением иссушало его неукротимый могучий дух. «Если бы только было возможно повернуть время вспять! — отчаянно размышлял достопочтенный отец семейства, — Я, Патрик Бронте, пошел бы на все, чтобы предотвратить эту ужасную напасть!»

Не менее тяжело восприняли страшную безвременную кончину пасторского сына его славные сестры.

« Теперь он в руках Господа, всемогущего и всемилостивого, — писала Шарлотта своей верной подруге Эллен Нассей. — Меня успокаивает глубокое убеждение, что он наконец обрел покой — после короткой, грешной, мучительной и суетной жизни. Последнее прощание, его бледно-мертвенный вид причинили мне такую острую боль, какой я и представить не могла. До последнего часа мы не знаем, как много можем простить, как сильно можем сожалеть о близком, родном человеке. Все его недостатки и пороки — теперь ничто. Мы ощущаем лишь скорбь. Ранее я говорила, что когда настал конец, в его карманах нашли письма от женщины, к которой он был привязан. Он умер, но она жива. Эринии, я полагаю, прекратили свое существование в тот момент, когда были услышаны стенания: „Великий Пан умер“ .

9 октября 1848 года».

Шарлотта писала это письмо, испытывая последствия тяжелого физического недомогания. Еще за несколько дней до кончины Патрика Брэнуэлла старшая пасторская дочь почувствовала сильнейшую головную боль и тошноту; затем начались нестерпимые боли внутри, слабость и лихорадка, сопровождаемая разлитием желчи. Приглашенный в гавортский пасторат врач сообщил, что выздоровление Шарлотты произойдет не скоро, но, вопреки столь неутешительному прогнозу, мужественная дочь пастора пошла на поправку довольно быстро.

Гораздо хуже дело обстояло с Эмили, подхватившей сильнейшую простуду на похоронах брата. С тех самых пор, вконец измотанная заботами предшествующего периода, Эмили стала неумолимо быстро чахнуть на глазах у отца и сестер. Но — странное дело — чем слабее и немощнее становилась ее плоть, тем сильнее и упорнее делался ее Дух, словно бы укреплявшийся в безжалостных тисках невыносимых страданий. Этот поистине великий Дух как будто постигал всю прелесть вожделенной Свободы за пределами бренной плоти. Неуклонно подходя к своей заветной цели — благословенному расставанию с телом, — Дух Эмили беспрестанно твердил свою славную, победоносную песнь:

* * *

Что мне богатство? — Пустота.

Любовь? — Любовь смешна.

И слава — бред и маета

Растаявшего сна.

Молюсь ли я? — Одной молитвы

Достаточно вполне:

«Брось сердце — это поле битвы —

И дай свободу мне».

Еще раз повторяю вслух

Перед концом пути:

«Сквозь жизнь и смерть свободный дух

Без страха пронести».[80]

Стремительное ухудшение состояния здоровья Эмили Бронте, казалось, больше тревожило ее сестер, нежели ее саму. Шарлотта продолжала вести активную корреспонденцию с Эллен Нассей, регулярно информируя свою подругу о самочувствии Эмили. А однажды невыразимое отчаяние настолько глубоко захлестнуло сознание Шарлотты Бронте, что она, вооружившись листком бумаги и чернилами, излила в исполненных саднящей болью строках самые сокровенные мысли:

«Наша жизнь очень изменилась. Беда приняла форму, которую и предположить было страшно, можно только горестно оглянуться назад. Так бывает, когда в разгар дня, полного работы и забот, тружеников покидают силы. Первой это постигло мою сестру Эмили. Никогда за всю свою жизнь она не уклонялась от работы, не уклоняется и теперь. Она быстро слабеет, словно спешит покинуть нас. Каждый день, видя, как она мучается, я смотрю на нее с любовью и страданием. Никогда ничего она не делала, как другие. Ее характер особенный — порой она была сильнее мужчины, но наивнее ребенка. Ужас состоял в том, что, жалея других, себя она не жалела. Ее дух был неумолим к собственной плоти. Дрожащими руками, шатаясь, с угасающим взором она выполняла ту же работу, словно была здорова. Видеть это и не осмеливаться отстранить ее от дел — это боль, которую не высказать никакими словами».

Мысли Шарлотты все время путались и выражались сумбурно. Пасторская дочь отложила перо, взяла в руки только что испещренный мелкими буквами листок и, с печальным вздохом, отправила его в ящик письменного стола, куда она осмелилась заглянуть снова лишь несколько лет спустя.