Гогенлоэ, командующий второй армией и один из германских принцев, лишившийся земель в результате учреждения Рейнского союза. Исполненный страстей и гордыни, он был обязан репутацией искусного и предприимчивого генерала нескольким своим храбрым вылазкам в войне 1792 года. Этой весьма незаслуженной репутации хватило, чтобы возбудить в нем желание не зависеть от генералиссимуса и действовать по личному усмотрению. Он обратился с просьбой на этот счет к королю, который, не решаясь ни уступить, ни воспротивиться его желанию, вынужден был терпеть рядом с главнокомандующим еще одного командующего, склонного к изоляции и неподчинению. Желая привлечь к себе войну, князь Гогенлоэ тщился сделать театром главных операций верхнее течение Заале, где находился он сам, в то время как герцог Брауншвейгский стремился перенести его за Тюрингский лес, где встала его армия. Этому печальному конфликту суждено было вскоре привести к самым неприятным последствиям.

Далее шли декламаторы, такие как генерал Рюхель, позволивший себе оскорбить Гаугвица, и принц Людвиг, так сильно способствовавший вовлечению двора в войну. Из страха перед возвратом к миролюбивым идеям и перед примирением между Фридрихом-Вильгельмом и Наполеоном эти военачальники были полны решимости принять только такой план, который приведет к незамедлительному наступлению. Среди генералов выделялся маршал Калькрейт, не такой старый, как одни, и не такой молодой, как другие, превосходивший талантами всех и способный еще к тяготам военной жизни, хоть и принимавший славное участие еще в кампаниях Фридриха Великого. Он пользовался доверием армии и заслуживал его, находил предстоящую войну безрассудством, считал назначенного главнокомандующего некомпетентным и к тому же высказывал свое мнение со смелостью, способной глубоко поколебать авторитет генералиссимуса. Именно его и хотела видеть своим полководцем армия, хотя против французских солдат и Наполеона он, возможно, отличился бы не более герцога Брауншвейгского.

Ко всем этим военным деятелям добавлялись гражданские лица: премьер-министр Гаугвиц, секретарь короля Ломбард, прусский посланник в Париже Луккезини, несколько германских государей, в том числе курфюрст Гессенский, и, наконец, в довершение этой мешанины, королева в сопровождении нескольких фрейлин, верхом на лошади показывающаяся войскам, которые приветствовали ее бурными возгласами.

Среди такого необыкновенного собрания генералов, принцев, министров, мужчин и женщин, выступавших наперебой со своими мнениями, советами, одобрением и порицанием, и обсуждались политика и война. Расположение духа в прусском лагере было не лучшим для решения плана кампании. Из великих уроков военного искусства, преподанных Наполеоном Европе, вывели лишь тот, что нужно без промедления предпринять наступление, разбить французов их собственным оружием, то есть дерзостью и быстротой, и, поскольку Пруссия была неспособна долго выносить бремя военных расходов, поскорее закончить дело, дав решающее сражение объединенными силами монархии. Всерьез убеждали себя, даже после Аустерлица, что горячие и ловкие французы более способны к стремительным движениям, а в генеральном сражении с участием крупных сил прочная и искусная тактика прусской армии одержит верх над их неосновательным проворством. Чтобы понравиться этому взволнованному обществу и быть выслушанным с благосклонностью, особенно необходимо было говорить о войне наступательной. Если бы кто-нибудь выступил с планом войны оборонительной, каким бы основательным он ни был, напомнил о вечных правилах осторожности и осмелился сказать, что глубоко опытному, неудержимому и до сих пор непобедимому врагу нужно противопоставить время, пространство и естественные препятствия и уметь выждать случая; что фортуна благосклонна не к безрассудным, которые ее опережают, и не к робким, которые от нее бегут, а к умелым, которые ухватываются за предоставленный шанс, – он был бы принят как трус или предатель, продавшийся Наполеону. Между тем, поскольку прусская армия не могла тогда противостоять французской, простейший здравый смысл подсказывал выдвинуть против Наполеона иные преграды, нежели тела солдат. Такими преградами были расстояния, климат и соединение русских и германских сил в ледяных глубинах Севера. Не нужно было, выдвигаясь вперед, избавлять Наполеона от половины пути, переносить войну в умеренный климат и доставлять ему преимущество разбить прусскую армию прежде прихода русских. Австрийцы, которых так сильно осуждали годом ранее, должны были послужить уроком и, воспоминанием об их несчастьях, помешать тому, чтобы германцы вновь оказались застигнутыми врасплох, разбитыми и разоруженными прежде прихода их северных союзников.

Таким образом, осторожность учила, что нужно просто держаться всем вместе за Эльбой, единственной преградой, которая могла остановить французов, затем, после перехода ими Эльбы, отойти на Одер, а с Одера на Вислу, пока не произойдет соединение с русскими, стараясь при этом давать только бои местного значения, которые, ничего не погубив, придали бы пруссакам давно утерянные военные навыки. А вот когда произошло бы соединение ста пятидесяти тысяч пруссаков со ста пятьюдесятью тысячами русских на топких или ледяных, в зависимости от времени года, равнинах Польши, тогда для Наполеона начались бы серьезные трудности.

Повторим, что для такого плана нужен был не гений, а простой здравый смысл. К тому же один француз, великий генерал Дюмурье, некогда спасший Францию от того же герцога Брауншвейгского[19], а теперь в изгнании дававший врагам Франции советы, которых никто не слушал, рассылал записки всем европейским кабинетам, пытаясь научить их, что отступать, противопоставляя Наполеону расстояния, климат, голод и разруху, – самый надежный способ его победить. Наполеон сам настолько был в этом уверен, что, когда ему сообщили о выдвижении пруссаков за Эльбу, поначалу отказался поверить.

Ни одна из подобных идей даже не обсуждалась на шумном совете, где король, принцы, генералы и министры совещались об операциях предстоящей войны. Там царил такой пыл, что возможно было обсуждение лишь наступательных планов, а все эти планы сводились к тому, чтобы выдвинуть прусскую армию во Франконию, прямо в расположение французской армии, застать ее врасплох и отбросить за Рейн, прежде чем она успеет сконцентрироваться.

План, более всего подходивший осторожности герцога Брауншвейгского, состоял в том, чтобы оставаться сплоченными за Тюрингским лесом и на этой позиции ждать, когда Наполеон выйдет с той или другой стороны: через ущелья Франконии в Саксонию либо по Центральной Германской дороге из Франкфурта в Веймар. В первом случае пруссакам, опирающимся правым крылом на Тюрингский лес и прикрытым с фронта Заале, оставалось лишь дать Наполеону продвинуться. Если бы он захотел атаковать их, прежде чем двигаться дальше, они противопоставили бы ему берега Заале, почти неприступные перед лицом армии в 140 тысяч человек. Если бы он ушел на Эльбу, они последовали бы за ним, по-прежнему прикрытые берегами Заале. Если бы, напротив, Наполеон выбрал Центральную Германскую дорогу, что было менее вероятно, учитывая место соединения его войск, то ему предстоял столь долгий путь, что можно было успеть собраться большой массой и выбрать участок, чтобы дать ему генеральное сражение, как только он выйдет из ущелий. Конечно,