пастухи, перегоняющие овец в горы, на летние пастбища, греческие сборщики оливок и паломники в шапках с нашитыми на них раковинами святого Иакова. Ее тревожно разглядывают женщины, со дня на день ожидающие родов, и набившиеся в трюмы семьи, которые на крошечных суденышках пересекают океан в поисках новой жизни на том берегу.

Комета напоминает косу, нацеленную на людей, обнаженный, сверкающий клинок, готовый в любой момент отрубить миллионы голов, не только тех, что задраны к небу в Иванье, но также и городских – львовских, краковских, а также шляхетских и даже королевских. Не подлежит сомнению, что это знак приближающегося конца света, предвестие того, что вскоре ангелы начнут скатывать его, как ковер. Представление окончено. За горизонтом уже стоят наготове армии архангелов. Если прислушаться, можно услышать, как бряцают оружием ангелы. И это знак миссии Якова и всех тех, кто следует за ним на этом трудном пути. Те, кто еще колебался, кто не был уверен, теперь должны признать, что в этом странствии участвуют и небеса. В эти дни всем в Иванье становится ясно, что эта комета – отверстие, просверленное в небесном своде, через которое сочится к нам божественный свет и через которое Бог подглядывает за миром.

Ris 446. Kometa w Chinach

Мудрецы же верят, что через него нисходит Шхина.

Это странно и удивительно, но на Енту комета впечатления не производит. Если смотреть оттуда, откуда Ента смотрит на всё, более привлекательными кажутся мелкие дела, человеческие; это они являются фундаментом мира. А комета? Всего лишь яркая ниточка.

Ента видит, например, что Иванье в иерархии бытия имеет особый статус; оно не вполне покоится на земле, не вполне реально. Избы стоят сгорбленные, как живые существа, как древние туры, опустившие морды к земле, согревают своим дыханием замерзшую почву. Из окон сочится желтый свет, лучи потемневшего солнца, и он намного сильнее, чем свет свечей. Люди мгновение держатся за руки, а потом едят из одной миски, разламывают хлеб. Дымится каша, отцы ласково кормят ею детей, что сидят у них на коленях.

Гонцы на уставших лошадях везут письма из столицы в отдаленные провинции, баржи, нагруженные зерном, сонно плывут в Гданьск: Висла в этом году не замерзла, а сплавщики приходят в себя после вчерашней пьянки. В усадьбах подсчитывают расходы, однако цифры существуют лишь на бумаге, не обращаются в деньги: всегда лучше рассчитаться мукой и водкой, чем звонкой монетой. Крестьяне подметают гумно, дети играют косточками, оставшимися от пиршества после убоя свиней. Теперь они швыряют их на посыпанный опилками пол и гадают по сложившейся картинке: скоро ли конец зиме? Когда прилетят аисты? На рынке во Львове как раз начинается торговля, слышен стук молотков, которыми сколачивают дощатые прилавки. Горизонт заканчивается где-то за Люблином, за Краковом, на Днестре, на Пруте.

Слова, которые звучат в Иванье, слова величественные и мощные, нарушают границы мира. За ними стоит совершенно иная реальность: нет языка, на котором ее можно было бы выразить. Это как если положить рядом вышитый шелк пятидесяти шести оттенков и серую бумазею – они несравнимы. Енте, которая смотрит из той точки, откуда человек смотреть не способен, это напоминает трещину: мягко и липко, мясисто, множество сторон и измерений, а времени не существует. Тепло, золотисто, светло, мягко. Это подобно диковинной живой плоти, которую обнажает резаная рана, это как сочная мякоть, которая показывается из-под лопнувшей кожицы.

Ris 448. Kometa Ciemna

Именно так приходит в мир Шхина.

Яков говорит о ней все чаще, сначала ее имя упоминается редко, но это новое могущественное присутствие быстро распространяется по деревне.

– Дева идет впереди Бога, – заявляет однажды Яков, подводя итог долгому зимнему вечеру. Уже за полночь, печи остыли, и мороз мышкой протискивается в щели комнаты. – Это врата к Богу, и только через них можно к Богу прийти. Так же как кожура предшествует плоду.

О ней говорят: Вечная Дева, Царица Небесная, Заступница.

– Мы как раз и будем прятаться под ее крылами, – продолжает поучать Яков. – Каждый увидит ее по-своему.

– До сих пор вы думали, – говорит он однажды зимним утром, – что Мессия будет мужчиной, но он не может служить мерой, поскольку основа – Богородица, это она станет истинной спасительницей. Она поведет за собой все миры, ибо все доспехи переданы в ее руки. Давид и Первый пришли, чтобы показать дорогу к ней, но не сумели ничего завершить. Поэтому я завершу начатое ими дело.

Яков закуривает свою длинную турецкую трубку, и ее жар озаряет глаза тусклым нежным светом, а опущенные веки моментально скрывают эту вспышку.

– Наши предки вообще не знали, чтó ищут. Разве что некоторые осознавали, что на самом деле во всех писаниях и мудростях ищут Деву. На ней все покоится. Как Иаков нашел Рахиль у колодца, так и Моисей, придя к источнику, нашел там Деву.

О Янкеле из Глинно и роковом запахе ила

Янкель, молодой раввин из Глинно, вдовец, недавно похоронивший и жену, и ребенка, весной прибыл в Иванье, поддавшись уговорам Нахмана, с которым много лет назад учился у хасидов. Теперь они оба ведут себя несколько демонстративно, подчеркивая свою взаимную привязанность. Но, похоже, больше того, что их разделяет, нежели объединяет. Во-первых, рост: Янкель вырос, а Нахман – нет. Они напоминают тополь и можжевельник. Невозможно не улыбнуться, видя их рядом. Нахман – энтузиаст, Янкель из Глинно исполнен печальной сдержанности, к которой здесь, в Иванье, добавляется еще и страх: несмотря ни на что, это место наводит на него ужас. Он прислушивается к словам Франка и смотрит, как реагируют на них люди. Те, кто сидит ближе, не отрывают глаз от оратора, от них не укроется ни один жест; те, что сидят сзади, несмотря на тусклый свет нескольких ламп, мало что видят и слышат. Но когда звучит слово «Мессия», по комнате проносится вздох, а может, и стон.

Янкель из Глинно, поскольку у него есть родственник во львовской общине, приносит им известие о том, что евреи-талмудисты со всего Подолья написали письмо Якову Эмдену в Альтону с просьбой дать совет. И, говорит Янкель, раввины в очередной раз послали своих представителей в высшую инстанцию церковной власти – в самый Рим, к папе.

Янкель, которого здесь уже иронически прозвали «паном Глиннским», одевается по-польски и по-польски же задирает нос – садится в центре, довольный оказанным вниманием. Он говорит коротко и в ожидании произведенного эффекта