просто. Мы больше не верим в то, о чем говорили старые каббалисты: будто если собрать все искры из тьмы, они объединятся в мессианский тиккун и изменят мир к лучшему. Мы уже перешли границы. Потому что божественность и греховность накрепко связаны между собой. Шабтай говорил, что после Торы де-Бриа, Торы тварного мира, наступит Тора де-Ацилут. Яков и мы все видим, что они, эти две Торы, переплетаются, и единственное, что можно сделать, – это выйти за пределы обеих, борьба идет за то, чтобы покинуть ту точку, в которой мы всё делим на добро и зло, свет и тьму, отказаться от этого примитивного разграничения и начать заново, иначе. Неизвестно, что находится за пределами этой точки, – это как если все поставить на одну карту и сделать шаг во тьму. Вот мы и ступаем во тьму.

Когда Моливда смотрит на Нахмана, этого маленького веснушчатого мужчину, который, увлекаясь, говорит все быстрее и начинает заикаться, его удивляет, что столь мощный интеллект растрачивается на постижение столь бесполезных вещей. Этот Нахман знает наизусть целые отрывки из книг, и когда нужно, прикрывает глаза и цитирует, быстро и горячо, так что Моливда ничего не понимает. Он потратил многие недели на изучение парадоксов, комментариев к комментариям, какого-нибудь неясного слова в тексте. Способен часами стоять, скрючившись, и молиться. Но ничего не знает ни об астрономии, ни о географии – только то, что слыхал в своих путешествиях. Ничего не знает о политических системах, правительствах, не знает ни одного философа, кроме своих каббалистов. Декарт – это для него звучит как название блюда. И все же Нахман трогает Моливду. Знает ли он еще кого-нибудь, столь пылкого и столь наивного? Ай да раввин из Буска, Нахман Шмуйлович, Нахман бен-Самуил!

О Боге

– Ты знаешь, Моливда, что всего я не могу тебе рассказать. Я обязан молчать, – внезапно говорит Нахман; его лошадь останавливается и опускает голову, словно от этого признания ей делается грустно. – Ты думаешь, что мы идем в Эдом из бедности и за почестями…

– И это было бы понятно, – говорит Моливда и стискивает ногами бока лошади, заставляя ее остановиться. – По-человечески. В этом нет ничего дурного…

– Это вам, христианам, так кажется, и мы хотим, чтобы вы так думали. Потому что других причин вы не понимаете. В вас нет глубины, вам достаточно поверхности, церковной догмы, часовни – дальше вы копаться не станете.

– Что же это за причины?

– Все мы едины в Боге, и это тиккун. Мы спасаем мир.

Моливда улыбается, его лошадь начинает кружиться вокруг своей оси. Огромное, волнующееся холмами пространство с Окопами Святой Троицы[146] на горизонте величественно проплывает перед ним. Молочно-белое небо слепит глаза.

– Как это – спасаете? – спрашивает он.

– Потому что мир плохо сделан. Все наши мудрецы, от Натана Газы до Кардосо[147], говорили, что Бог Моисея, Творец мира, – лишь Малый Бог, подмена Того, Огромного, для которого наш мир совершенно чужд и безразличен. Творец ушел. В этом суть изгнания – что мы все должны молиться Богу, который отсутствует в Торе.

Моливде не по себе – Нахман вдруг заговорил каким-то траурным тоном.

– Что на тебя сегодня нашло? – говорит он и трогается, но Нахман остается на месте, поэтому Моливда возвращается.

– Этот Бог есть Бог… – начинает Нахман, но Моливда пришпоривает лошадь и бросается вперед, слышно только:

– Молчи!

Моливда останавливается там, где дороги расходятся: одна ведет в Каменец, другая – во Львов. Он оглядывается. Видит Нахмана, неуверенно сидящего в седле, задумчивого, лошадь идет шагом, такое ощущение, что прямо по линии горизонта, точно сонный канатоходец.

«Мельник муку мелет»

Письмо, информирующее о назначении на должность секретаря при дворе архиепископа Лубенского, застает Моливду в Каменце в доме каштеляна Коссаковского, его вроде как родственника, куда он отправился из Иванья – якобы в гости, а на самом деле помыться в бане, раздобыть какую-нибудь одежду, а также подсобрать книг и сплетен. Катажины, однако, он там не обнаружил – она, как всегда, куда-то уехала, а пан Коссаковский для серьезных бесед не годится, он только о собаках и охоте горазд болтать. После нескольких бокалов венгерского вина предлагает Моливде отправиться в одно местечко, где, мол, отборные барышни. Моливда отказывается: после Иванья он сыт. Вечером они играют в карты с командиром гарнизона, шумливым и капризным паном Марцином Любомирским, и как раз в этот момент Моливду зовут: гонец из Львова привез письмо.

Новость сногсшибательная. Моливда этого не ожидал. Когда он читает письмо за столом, на его лице рисуется безграничное удивление, но каштеляну Коссаковскому все ясно:

– Так это тебе моя ненаглядная женушка устроила – хочет иметь своего человека при примасе[148]. Этот Лубенский – его ведь уже назначили примасом. А ты не знал, что ли?

Пан Любомирский велит принести ящик какого-то особого вина и позвать цыган с музыкой – карты забыты. Сам Моливда очень взволнован, и мысли его то и дело убегают вперед, к каким-то поразительным дням, которые ожидают его в будущем. И, неведомо почему, ему вспоминается тот день, когда на Афоне, под огромным зонтиком неба, он наблюдал путь жука, а голову наполняла монотонная музыка цикад. Так вот куда он пришел.

На следующий день свежевыбритый и при параде Моливда предстает перед архиепископом Львовским.

Ему предоставляют комнату в архиепископском дворце, здесь чисто и приятно глазу. Моливда сразу же отправляется в город, покупает себе на армянском складе турецкий пояс, красивый, искусно расшитый, переливающийся всеми цветами радуги, и еще кафтан. Присматривается к голубому, но верх одерживает прагматизм: он выбирает цвет темной воды, мрачной лазури. Осматривает львовский кафедральный собор, но там холодно, и Моливда поспешно возвращается в свою комнату, принимается раскладывать бумаги. Надо написать письма. Но сперва ежедневный урок – так он решил, чтобы не забыть греческий: перевод Пифагора. Каждый день по несколько строк, чтобы не поглупеть вконец под этим холодным, недружелюбным и просторным польским небом.

«Легкомысленные люди подобны пустым сосудам. Пользоваться ими удобнее всего, если взять за уши». Или: «Мудрец должен покидать сей мир так, как покидают пир». И еще: «Время само превращает полынь в сладкий мёд». «Обстоятельства и необходимость часто заставляют предпочесть врага другу». Моливда решил, что станет включать эти мудрые и выразительные цитаты в письма примаса.

Тем временем цирюльник ставит архиепископу Лубенскому банки. Он простудился, возвращаясь из Варшавы, где провел два месяца, и теперь кашляет. Занавеси балдахина над кроватью задернуты. Ксендз Пикульский стоит неподалеку и смотрит