За разговором мы стали ходить, вернее, прохаживаться; звук наших шагов, усиленный резонансом от сводчатого потолка, похожего на высоко поднятую раковину, громко отдавался в коридоре. Не знаю, как это случилось, что мы одновременно остановились прямо против статуи лицом к лицу. Это был юноша, который отправился в дальнюю дорогу и остановился отдохнуть. Его лицо казалось совершенно заурядным, неинтересным, все так. Но было в нем что-то от раннего мартовского утра и голых, обрызганных водой деревьев, протягивающих в тумане свои ветки навстречу бледному солнцу в ожидании длинных летних дней. Такое вот лицо, оно, казалось, говорило, что его обладатель ждет исполнения всех своих желаний, а стало быть, и самых заветных. Гротриан сказал, что скульптуру изваяла Соледад, и тут я вспомнил короткий разговор, происшедший неделей раньше. Я встретил Соледад в саду – она сидела на вершине холма с настоящей старинной книгой на коленях. Я с интересом спросил, что это за книга. Она не ответила, даже не подняла головы, но начала читать вслух:

– «Его спросили:

– Как тебе жилось?

– Хорошо, – ответил он, – я много работал.

– Были у тебя враги?

– Они не помешали мне работать.

– А друзья?

– Они настаивали, чтобы я работал.

– Правда ли, что ты много страдал?

– Да, – сказал он, – это правда.

– Что ты тогда делал?

– Работал еще больше: это помогает!»

– О ком это? – спросил я.

Она назвала какого-то древнего скульптора и опять принялась читать, мгновенно забыв о моем присутствии.

Я рассказал об этом Гротриану и спросил, считает ли он, что скульптору имеет смысл участвовать в такой экспедиции, как наша. Какую пользу это может принести Соледад?

– Думаю, что польза будет, – сказал он. – Очень трудно отразить на поверхности камня то, что кроется глубоко в людях. Дороги к этому ведут разные. И наверное, можно многое узнать о человеке, глядя на звезды…

Во время разговора я изучал лицо астрогатора. На нем преобладали следы старости – линии, сбегавшие вниз. Были тяжелы морщины вокруг глаз и складки щек. Глаза под седыми бровями заволакивала еле заметная мгла. Но когда с последними словами Гротриан посмотрел на меня, он – странное дело – показался мне моложе, чем я сам.

Вечером мы собрались в операционной и уложили юношу, по-прежнему безразличного ко всему, на металлический стол. И тут случилось непредвиденное: когда Шрей начал опускать широкие пластинки электродов, которые должны были опоясать голову юноши, тот неожиданно закрыл лицо руками. Этот порывистый жест испуга поразил нас, мы замерли в недоумении – так сильна была привычка к его всегдашней пассивности. Анна наклонилась к нему и тихо заговорила, нежно разгибая его пальцы, словно играла с ним в детскую игру или ласкала. Юноша перестал сопротивляться, хотя лицо его оставалось напряженным. Металлические захваты обняли его виски, опустились на щеки ниже глаз. Кремовое покрывало прикрыло его тело, и только обнаженная грудь равномерно колебалась в угасающем по воле Шрея свете. Наконец установился глубокий полумрак. Из блестящего колпака, который теперь плотно покрывал череп больного, торчали, подобно ежиным колючкам, датчики. Они создавали своего рода экран, воспринимавший слабые электрические потенциалы мозга, и, усиливая их в тысячи раз, передавали на аппаратуру, установленную у изголовья операционного стола. Над ней возвышался стеклянный аппарат, очертаниями напоминавший глобус. Как известно, распространенная в прадавние времена гипотеза, что можно будет, записывая электротоки мозга, читать человеческие мысли, не оправдалась, поскольку у каждого человека ассоциации возникают по-своему и сходным кривым не соответствуют сходные понятия. Поэтому врач с помощью энцефалоскопа не может узнать, о чем думает больной, но может установить, как формируется динамика психических процессов, и на этом основании определить заболевание или повреждение мозга.

Шрей долго сидел неподвижно, вслушиваясь в гудение усилителей, будто надеялся уловить в этом хаосе звуков какую-то мелодию, и наконец включил аппарат.

Прозрачный глобус осветился изнутри. Тысячи искр замелькали в нем так быстро, что видны были лишь дрожащие спирали и круги – фантастическое кружево света, висящее в пространстве и изрезанное тонкими острыми зубчиками. Кое-где более густые волокна света сливались в туманные пятна жемчужного оттенка; постепенно весь шар наполнился фиолетовым светом и стал похож на маленькое небо, изрезанное падающими звездами. Извилистые светящиеся линии то сплетались, то расплетались, создавая рисунок исключительно красивый и тонкий.

– Говорите с ним, говорите, – прошептал Шрей, обращаясь к Анне. На лицо профессора падал свет из глобуса; от этого тонкий острый его нос казался обособленным от остальной части лица, изборожденного полосками теней.

– О чем мне говорить? – нерешительно спросила Анна.

– О чем хотите, – буркнул Шрей и еще ниже наклонился над светящимся шаром.

Анна приблизила голову к колпаку. Я видел только ее темный профиль на светлом фоне.

– Дружок, ты слышишь меня, правда?

В хаосе переплетенных светящихся линий ничего не изменилось.

– Скажи мне, кто ты? Как тебя зовут?

Ее голос на фоне монотонного гула аппаратов звучал слабо. Этот вопрос мы задавали ему десятки раз, но никогда не получали ответа; больной и теперь молчал, а яркие искры мчались дальше по своим замкнутым кривым то вверх, то вниз. Анна задала юноше еще несколько вопросов, напомнила о Ганимеде, звездоплавательной станции, называла общеизвестные земные географические понятия, но это не вызвало никаких изменений в движении световых точек.

Хотя прежде мне не часто приходилось присутствовать при таком тщательном исследовании мозга, я вспоминал все, что слышал об этом на лекциях: эти искры, как бы закрепленные на орбитах неустанного кружения, были только лишь отражением вегетативных функций мозга. Их ритм и симметрию не нарушали нерегулярные спиралевидные разряды, создававшие у не специалиста впечатление хаоса, хотя они-то собственно и являли собой картину мышления. В студенческом возрасте мне нелегко было примириться с тем, что эти молнии, мечущиеся в мнимом беспорядке, могут отражать кристаллически ясный порядок мыслей.

Склонившись над черневшим во мраке плечом Шрея, я смотрел в глубь шара. Кое-где он светился неравномерно: там поток света как бы разбивался о невидимые рифы и золотыми струями обтекал их, создавая туманные контуры волн и круговоротов.

Наконец Анна пала духом и замолкла. Я уже начал уставать от неудобной позы – стоял, сильно наклонившись вперед. Шрей что-то глухо бормотал себе под нос, наконец крякнул и проговорил:

– Хватит.

Казалось, Анна не расслышала его. И спустя секунду в тишине, нарушаемой лишь гулом усилителей, задала больному вопрос:

– Ты кого-нибудь любишь?

Прошла доля секунды; вдруг световые точки, летавшие внутри шара, вздрогнули. В темноте возник золотой фонтан, он засверкал, разметал замкнутые орбиты и выстрелил вверх; казалось, он пробьет стены стеклянной тюрьмы. Потом свет опустился и погас, все приняло прежний вид, и снова на экране было видно лишь, как в призрачном фосфорическом сиянии стремительно носятся яркие искры.