Применение трионовой техники раз и навсегда ликвидировало такие псевдопроблемы. Любой существующий предмет сегодня можно, как говорится, «иметь по триону», то есть при посредничестве соответствующего триона. Если, например, кому-нибудь захочется получить картину древнего художника Леонардо да Винчи, изображающую Мону Лизу, он может повесить в своей квартире изображение, переданное трионом в рамке телевизионного экрана, и любоваться им, пока не надоест, а потом убрать его, просто нажав выключатель. Проблема «оригинала» отпала с того момента, когда оригиналами стали кристаллики кварца, «обладание» которыми никому ничего не дает, а поскольку все, что создает трионовая техника, является верным отражением реальности, трудно говорить о копиях; ведь создаются структуры, абсолютно идентичные оригиналу, будь то музыкальные произведения, картины или книги, – с той лишь разницей, что их можно в любой момент воскресить или уничтожить. Это что-то вроде исполнения желаний в старинных сказках. Никого из нас это не удивляет, наоборот, нас поражают бытовавшие в старину воззрения, из-за которых сложности виделись там, где их никто из ныне живущих не усматривает. Однако это уже проблема исторической эволюции мировосприятия, о которой я не решаюсь рассуждать.

Центральная трионовая библиотека Земли обслуживает всю Солнечную систему; даже те, кто путешествует на кораблях, достигающих орбиты Юпитера, могут ею пользоваться. Правда, иногда путешественникам требуется немало времени для получения информации, ведь радиосигнал идет тем дольше, чем дальше от Земли находится корабль.

«Гею» на пути к звездам догонял мощный поток трионовой эмиссии с Земли, однако, по мере того как мы от нее удалялись, время между посылкой сигнала и получением ответа постоянно росло. Когда получения заказанного произведения пришлось ждать почти что двенадцать часов, пользование земными трионами стало практически невозможным и наступил знаменательный момент переключения на трионы корабля; все мы ждали этого с замиранием сердца.

«Гея» была первым в мире судном, снабженным собственным собранием трионов – конечно, неизмеримо меньшим, чем Центральная трионовая библиотека Земли, но тем не менее насчитывавшим около полумиллиарда экземпляров. Переключение наших телевизоров с земной эмиссии на судовую было назначено на полдень сотого дня путешествия. Включение судовой трионовой библиотеки – по команде первого астрогатора – означало, что с этого момента мы уже полностью отрезаны от передач с Земли.

Конечно, между ракетой и Землей продолжался обмен радиоинформацией; мощные передатчики обеспечивали нам связь даже у цели путешествия – созвездия Центавра, но прохождение сигналов становилось все более длительным. Вначале оно длилось дни, и мы шутя говорили, что возвращаемся к временам так называемой почты, которая передавала информацию от человека к человеку через сутки и больше; потом сигналы между нами и Землей стали идти недели и месяцы – радиоволны, летящие со скоростью света, должны были преодолевать все более далекий путь, прежде чем дойти от нас до Земли. Так росло и разрасталось наше одиночество в межзвездном пространстве.

Жизнь на корабле входила в устойчивое русло; уже складывались собственные обычаи и традиции. Наши организмы привыкли к ритму сна и бодрствования, несколько более быстрому, чем на Земле: на «Гее» день и ночь длились по десять часов. В лабораториях, кабинетах, мастерских корабля – всюду шла исследовательская и будничная работа.

Дни текли, похожие один на другой. Работали в лабораториях обычно шесть-семь часов в день; правда, по плану полагался пятичасовой рабочий день, но этого почти никто не придерживался. Еще на Земле я как врач неустанно советовал людям работать поменьше, но ведь всегда так бывает: человек начинает жаловаться на перегрузку, а как только предлагаешь ему отдохнуть или освободиться от части работы, чувствует себя почти обиженным.

– Не принимай этого близко к сердцу, доктор, ты еще молод и глуп, – просвещала меня как-то профессор Чаканджан, седая, очень полная женщина, руководитель секции палеоботаники в группе биологов. – Должен же человек похныкать, без этого ему жизнь не в жизнь.

Профессор Чаканджан приходила в амбулаторию почти ежедневно, хотя, если уж на то пошло, неясно в каком качестве – то ли пациента, хотя у нее ничего не болело, то ли как гость, – и потчевала меня байками. Таких «больных» во время моих недолгих дежурств набиралось с каждым днем все больше; у меня уже не раз складывалось впечатление, что это были всего лишь визиты вежливости и «пациенты» просто стремились продемонстрировать, сколь необходимо мое присутствие на корабле. Посидев и решив, что все от них зависящее сделано, такие пациенты внимательно выслушивали мои наставления и исчезали навсегда. С Чаканджан все было иначе.

Вчера, например, она рассказывала об одном из своих коллег, молодом ботанике, влюбленном в Милу Гротриан. Девушка ходила с ним на прогулки (это было еще на Земле), а он без устали классифицировал растения и читал Миле лекции. Когда они входили в прекрасный сад, он начинал: «Это происходит потому, что хлорофилл не поглощает зеленой части спектра, следовательно…» За семь недель Мила познакомилась с систематизацией растений и с чистой совестью разлюбила ботаника.

От Чаканджан я узнал кое-что о Гообаре. Она говорила о нем, как и все, с восхищением, но оставалась верна себе – не могла удержаться от колкостей. «Да, – сказала она как-то, – это необыкновенный человек, но он несносен куда больше, чем того требует его гениальность».

Чаканджан рассказывала мне также истории про математика Кьеуна, самого рассеянного человека на корабле. По ее словам, он распевает на какой-нибудь мотив то, что хочет запомнить, но часто бывает так, что слова улетучиваются у него из головы и остается лишь мелодия, которую он напевает все громче и фальшивей, пытаясь вспомнить нужную формулу. За ним обычно ходит, как собачка, маленький автомат, собирающий все, что он теряет, и запоминающий, куда Кьеун кладет свои записи и вещи.

Стремясь овладеть ситуацией и вернуть в амбулаторию соответственные отношения между врачом и пациентами, я как-то предложил Чаканджан, страдавшей излишней полнотой, пройти курс гормональной перестройки организма. Она расхохоталась мне в лицо.

– Так, значит, плясать под твою дудку? – сказала она, немного успокоившись и когда ее бюст перестал наконец вздыматься от смеха как волны. – Мои гормоны барахлят вот уже семьдесят лет. Думаю, их хватит еще на столько же!

С момента операции Анну я встречал только в больнице у койки юноши с Ганимеда или в амбулатории, где мы сменяли друг друга на дежурстве. У Анны свободного времени было мало: она подключилась к работе биологов. Кроме того, мы оба старались не оставаться наедине без официальных к тому поводов.

Петр с Ганимеда пришел в себя, но совершенно лишился памяти. Уставившись в потолок пустыми глазами, он целыми днями лежал неподвижно в своем боксе. Я боялся, что он навсегда останется слабоумным, но пока об этом молчал.

Людей, которым, как мне, почти нечего было делать – при всем желании было трудно назвать работой мои непродолжительные и, по сути дела, никому не нужные дежурства, – на «Гее» оказалось немного. Это пилоты и люди искусства. Впрочем, что касается последних, то их безделие было иллюзорным, поскольку творческую работу невозможно регламентировать временем. Перед обедом, когда заполнялись лаборатории и рабочие кабинеты, в опустевшем парке или на прогулочной палубе можно было встретить кого-нибудь из музыкантов или видеопластиков, слонявшихся здесь, казалось, без всякой мысли и цели. Но я-то знал, что именно в это время в их головах шла напряженная работа. Только после обеда залы отдыха, центральный парк и палубы заполнялись людьми. Вокруг ученых обсуждавших результаты исследований, собирались группы слушателей, завязывались оживленные споры по поводу известий с Земли. Самые свежие из них устаревали на месяц, пока доходили до нас, но мы к этому привыкли. Я заметил, что среди обитателей «Геи» распространилась привычка носить в карманах камешки, подобранные на берегу ручья. Часто можно было видеть людей, которые беседовали, прохаживались или читали, и со скрываемым удовольствием крутили в пальцах маленький камешек – осколок земного гранита.