Я подумал, что он, наверное, переделывал имевшуюся в научном обиходе аппаратуру создавая новую, не существующую до сих пор область математики, нужда в которой возникла вместе с новыми достижениями науки, и что я оказался свидетелем операции, итогом которой было направить рассуждения электромозга на новые рельсы.

Гообар сидел на табурете и вглядывался в электромозг, продолжавший работу; иногда свет экранов слабел, и тогда Гообар слегка шевелился, готовый к дальнейшему этапу операции, но экраны мозга снова начинали мерцать, и совсем было остановившиеся приборы возобновляли колебания, определяя равномерный, однообразный ритм механической жизни.

Внезапно я потерял его из виду: в поле зрения появилось новое лицо – Калларла. Она неспешно прошлась по свободному пространству, остановилась рядом с Гообаром, заслонив его от меня, потом повернулась и направилась прямо ко мне. Я вздрогнул, хотел спрятаться, но ноги будто приросли к полу. Она так близко подошла к стеклянной стене, что ее лицо почти целиком заслонило окошечко. Я был уверен, что она меня увидит. В этот момент Гообар что-то сказал ей. Калларла ответила лишь неуловимым движением губ и даже не оглянулась; по ее лицу было видно, что она не участвовала в разговоре, который, вероятно, касался техники. Она не видела меня. Ее огромные неподвижные зрачки медленно увеличивались, будто вбирали в себя окружающую темноту. Она не замечала ни меня, ни вообще чего-либо. Ее взгляд был устремлен в никуда, он не искал ни изображения, ни света, ни даже темноты. Сцена затягивалась. Рядом с этим очень светлым женским лицом с гладким лбом, сомкнутыми губами и взглядом, таким далеким, будто она предназначала его бездонной пустоте, черная фигура Гообара вдруг показалась мне удивительно нелепой, а огромные окружающие его аппараты выглядели как некие доведенные до совершенства механические игрушки. Потом Калларла повернулась к Гообару – тот продолжал разговаривать с машинами – и посмотрела на него. На моем лице выступил жаркий румянец стыда из-за того, что я подглядываю за ней в минуту, о которой никто не должен знать; я стал потихоньку пятиться и убежал, как злодей.

Лифт – я нажимал на кнопки почти неосознанно – опустил меня в ярус, где помещался концертный зал. К действительности меня вернул льющийся отовсюду яркий свет. Я стоял на мраморных плитах под арками у входа в зал; последние слушатели спешили занять места. И тут я вспомнил, что должен был встретиться с Анной, – и сейчас же увидел ее. Я подбежал к ней, схватил за руки и начал шептать какие-то сбивчивые оправдания. В длинном платье, затканном старым матовым серебром, она казалась выше, чем обычно. Анна сжала губы в знак того, что очень сердится.

– Иди, иди, – сказала она, – посчитаемся после.

Едва мы успели войти, как верхний свет погас; в огромную раковину в конце зала хлынули сверху лучи прожекторов, на фоне сверкающих инструментов и двигающихся голов обрисовался крестообразный черный силуэт дирижера. Сухо застучала палочка.

Вначале звуки этой старинной музыки плыли как будто мимо меня, равнодушного к ней, я испытывал удовольствие, рассматривая сверкающие медью и лаком старинные инструменты, на которых она исполнялась. Изогнутые улиткоподобные трубы, барабаны, обтянутые кожей, металлические тарелки – все это казалось одновременно волнительным и забавным. Задумываясь о давно минувших временах, я поражаюсь контрасту между творческим вдохновением людей тех эпох, людей, подобно нам любивших музыку, и тем, как они добывали ее из натянутых звериных жил и деревянных коробов…

В голове у меня клубились обрывки образов, голосов, неоконченных фраз, мыслей, и все это подтачивалось извне – музыкой, то нарастающей, то затихающей. И вдруг эта музыка, не знаю когда и как, ворвалась в меня; в застывшие воспоминания проникли мощные, всесокрушающие звуки. Так на дом обрушивается наводнение, сметая на своем пути хлам и бесценные вещи, и там, где еще мгновение назад текла тихая, буднично размеренная жизнь, теперь крутятся огромные омуты. А потом случилось так, что музыка завладела мной; я возмутился, не желая поддаваться ей, попробовал отстраниться от мелодии, но напрасно. Мои мысли, моя память, все, чем я был, уносил куда-то бурный поток, пока не пала последняя преграда, и я, обезоруженный, беззащитный, сам ощутил себя руслом страшного потока; врезаясь все глубже и глубже, он бушевал, обрушивал берега, возвращался вспять и наносил удары с удвоенной силой. И в этой буре зазвучал, непрестанно повторяясь, призыв, – это ко мне взывал неземной сверхчеловеческий голос.

И вдруг все заколебалось, словно огромная сила, испугавшись собственной смелости, на мгновение замерла, – настала тишина, столь короткая и внезапная, что сердце перестало биться; но тут же мелодия взорвалась вновь.

Мне захотелось встать и выйти – это было невыносимо. Потихоньку, пригибаясь, я кое-как преодолел расстояние до двери и, дыша неровно, как после изнурительного бега, оказался в пустом полукруглом зале среди мраморных колонн. Стал спускаться вниз по лестнице, потому что и здесь музыка настигала меня, хотя и звучала несколько глуше. И только теперь заметил, что я не один.

Ступенькой выше стояла Анна. Я молча взял ее за руку. Мы пошли по пустынному коридору. Все будто бы успокаивалось, умиротворялось, симфонические раскаты, все отдаляясь, сопровождали нас. Мы вошли в тихонько шелестящий лифт. Несколько десятков шагов, и перед нами открылась смотровая палуба.

Не знаю, сам ли я сюда шел или меня привела Анна? Я не знаю. Мы стояли не двигаясь, а у наших ног разверзалась глубь – бескрайняя и бездонная, вечная и неизменная, а в ней застывший свет – жестокие, жестокие звезды.

Я сжал руку Анны. Я ощущал ее тепло, но чувствовал себя одиноким.

– Девочка… – прошептал я, – ты не знаешь… он… он все о нас знал, слышишь? Он все знал, этот допотопный музыкант, этот Бетховен, глухой немец восемнадцатого века… Он все предвидел, он знал…

Анна молчала. Я ощутил спокойное прикосновение ее пальцев и так ухватился за это спокойствие; от него можно было начать говорить просто и по-доброму, обратиться к тому, что было раньше и теперь казалось утраченным навсегда, но блеснула надежда.

– Он ничего не понимал, – заговорил я еще тише, – ничего, только говорил, и этот его голос жив и сегодня… Там, в зале, мне казалось, все смотрят на меня, потому что он рассказал то, в чем я не осмелился бы признаться даже самому себе… Он знал даже это… – Я поднял руку к звездам.

Созвездий я не видел. В бесконечно древних безднах висели замерзшие сполохи света; с бесконечным равнодушием сияли холодные, молчаливые искры. Я не мог закрыть глаза, но не мог и смотреть. Я схватил Анну за плечи. Она оказалась между мной и пропастью, словно заслоняла меня и защищала. Без всякой мысли я прижал ее к себе, ощутил ее дыхание на моем лице. Наши губы встретились.

Стояла тишина, и грохотала в жилах кровь, наши сердца замирали. Она прижалась ко мне крепко, доверчиво. Я не имел на это права.

– Анна, – прошептал я, – послушай, я…

Она закрыла мне рот ладонью; как мне забыть этот жест, полный женской мудрости.

– Не говори ничего, – тихо прошептала она.