На скалах под обрывом, с которого стекал ручеек, сидели трое ребят от двенадцати до пятнадцати лет. Младший из них, прислонившись к скале, объедал сахарную «вату» с палочки. Священнодействие это было таким глубоким, что я, невольно им залюбовавшись, приостановился. Второй насвистывал какой-то классический мотив, фальшивил и в трудных местах помогал себе, изо всех сил качая ногами; третий – это был Нильс Ирьола – забрался выше всех, уселся в естественном каменном седле, скрестил руки на груди и смотрел на горизонт с видом властителя беспредельных просторов. По другую сторону ручья был еще человек; я не мог его рассмотреть. Он стоял над пенящимся потоком, вода которого в тени казалась черной и густой, как смола, и только время от времени оттуда вырывались сверкавшие белизной клочья пены.

– Когда же начнется эта ужасная пустота, о которой так много говорят? – спросил младший мальчик, повернувшись к этому человеку; он все облизывал свою «вату», но чтобы совместить беседу с поеданием сладости, оторвал от нее конец и запихнул за щеку.

– Начнется тогда, когда ты ее заметишь, – ответил человек.

Я узнал голос Аметы. В это время кто-то положил руку мне на плечо. Я обернулся и увидел Анну.

– Давненько мы с тобой не виделись. Что поделываешь? – сказал я, поворачиваясь к ней и улыбаясь; мальчики болтали с пилотом, но я уже не мог следить за разговором.

– Сегодня концерт, – очень деловито сказала Анна, встряхнув кудрями.

– В программе – Руис-старший? – спросил я.

– Нет, на этот раз нечто из незапамятных времен: Бетховен. Девятая. Знаешь?

– Наверное, да, – ответил я. – Так, значит, концерт. Ты идешь?

– Да. А ты? – спросила она. Вдали мелькала яркая одежда детей.

– Обязательно, – сказал я. – Если можно – с тобой.

Она утвердительно кивнула и подняла руки к вискам, чтобы поправить прическу.

– Уже пора идти? – спросил я. Меня вдруг охватило легкое, приятное настроение, будто я выпил бокал игристого вина.

– Нет, начало в восемь.

– Ну, впереди еще целый час. – Я посмотрел на часы. – Может, договоримся, где встретиться? – добавил я с улыбкой. На «Гее» было принято поступать именно так: мы как бы подчеркивали, что свобода наших поступков не ограничена стенами ракеты, – это было элементом все усложняющейся системы иллюзий; я, как и другие, думал, что это хороший обычай.

– Конечно, – серьезно ответила она, – встретимся… через час вон под той елью.

– Ровно через час буду там. А теперь я должен оставить тебя?

– Да, мне нужно еще кое-что сделать.

Вновь оставшись один, я повернулся туда, где только что сидели мальчики, сейчас, однако, там не было никого. Я отправился в сад. Зная каждый его уголок, каждую аллею и клумбу, я мог бы с закрытыми глазами идти в любую сторону. Мне было хорошо известно, где кончается пространство, по которому можно прогуливаться, и начинаются призрачные красоты, созданные видеопластикой. И тут мне пришло в голову, что эта прогулка похожа на прогулки древних каторжников, прикованных к галерам, и я ощутил внезапную неприязнь к кустам и деревьям, так сильно шумевшим сегодня.

Я вышел в коридор, совершенно не представляя, что мне с собой делать; вызвав лифт, отправился на восьмой ярус навестить Руделика, но уже на пятом вышел и вернулся вниз, надеясь найти Амету в помещении для пилотов. Однако оно было столь огромным, что поиски, однако, ни к чему не привели, кроме потери времени. И тогда я поступил по-ребячески: снова вошел в лифт, закрыл глаза, наугад нажал подвернувшуюся под руку кнопку и стал терпеливо ждать, что будет дальше. Двери открылись с едва слышным шипением. Оказалось, что я приехал на одиннадцатый ярус, где работал коллектив Гообара. Сюда мало кто забирался, посторонним здесь делать было нечего; однако я вышел, дал отбой лифту и медленно пошел к большой стене, за двойной обшивкой которой помещалась персональная лаборатория Гообара.

Я подошел к стене. Она была сложена из поляризованных стеклянных плит, в одном положении плиты пропускали свет, в другом поглощали. Сейчас стена была темной и переливалась, как затянутая бархатом. В одном месте на уровне головы в ней имелось что-то вроде окошечка – не знаю, то ли плиты так случайно встали, то ли кто-то это сделал умышленно. Через оконце можно было заглянуть внутрь, что я и сделал. Я увидел часть лаборатории с математическими аппаратами, поднимающимися до самого потолка. В глубине комнаты я заметил слабое повторяющееся движение: это ритмически колебались стрелки приборов. Я стоял в слабо освещенном месте коридора, а лаборатория была залита светом. В первое мгновение мне показалось, что она пуста.

Вдруг я вздрогнул от неожиданности: в поле зрения показался человек, обращенный ко мне спиной; он оживленно увещевал кого-то, о чем свидетельствовали плавные движения его руки. В одной руке у него была какая-то черная палочка, другую руку он держал в кармане.

Еще прежде, чем он обернулся, в конце своего короткого пути, я узнал его – Гообар. Он ходил туда и обратно вдоль ощетинившихся контактами машин и, казалось, разговаривал с кем-то невидимым; его голос, как и все прочие звуки, поглощался стеклянной стеной и не доходил до меня.

Любопытствуя, к кому он так оживленно обращался, я плотнее приник к оконцу, забыв о том, что меня могут заметить. Гообар стоял, слегка расставив ноги, и, поднимая руку с палочкой, говорил очень быстро, отвернувшись от меня на три четверти; я видел лишь только слабо пульсирующую жилку на его виске. А на экранах перед ним двигались бледно-зеленые линии.

Я понял: он один дискутирует со своими автоматами. Зрелище выглядело странно. Содержания его речи я не понял бы наверняка, даже если бы мог ее расслышать. И все-таки постепенно, по мере того как сцена продолжалась, я начинал ориентироваться. Гообар, казалось, читал какую-то лекцию или объяснял что-то собранной вокруг него группе машин. Центральный электрический мозг, огромный металлический массив, выпуклый, как лоб гиганта, покрытый толстым панцирем с глазницами циферблатов, отвечал ему и голосом, и рядами расчетов и чертежей, которые появлялись на экранах и исчезали. Гообар то прислушивался к ответам, то читал их и медленно качал головой в знак несогласия. Иногда он отворачивался и принимался шагать с выражением разочарования на лице, но, сделав несколько шагов, поворачивался к машине, бросал отдельные слова, дотрагивался до какого-нибудь контакта, уходил в сторону, что-то вычислял при помощи небольшого электроанализатора, возвращался с карточкой и бросал свое послание внутрь машины. Машина начинала работать, экраны загорались и гасли, и временами это выглядело так, словно машина понимающе подмигивает ученому зелеными и желтыми глазами. Но тот, ознакомившись с ее сообщением, вновь отрицательно качал головой и отвечал односложно: «Нет!» – я уже научился различать это слово по короткому движению губ.

Зрелище затягивалось. Несколько раз Гообар движением руки с зажатой в ней черной палочкой останавливал автомат, подводивший длинный итог, и заставлял повторять расчеты; вдруг, нахмурив брови, он отбросил палочку и скрылся из поля зрения. Несколько мгновений никого не было видно, только автомат все медленнее выбрасывал на темнеющие, как будто превращавшиеся в куски зеленого льда экраны свои чертежи – словно одинокий, покинутый своим вдохновителем, он еще раз переосмысливал отвергнутые аргументы. Минуту спустя Гообар вернулся; с ним был механоавтомат, который направился прямо к электромозгу. Ученый отступил, прищурился и что-то сказал механоавтомату. И тогда я струхнул, потому что тот по знаку Гообара вооружился сверлом, проделал в бронированной лобной плите электромозга отверстие и манипулятором-ножницами вырезал его оболочку. Затем механический «хирург» остановился, а Гообар с величайшим интересом стал смотреть внутрь открытой машины; потом взял несколько мелких инструментов и начал менять соединения проводов, действуя с необычайной быстротой. Отступил, с минуту пристально всматривался в обнаженную полость, в которой извивались серебряные и белые витки проводов, и еще раз переместил некоторые из них; наконец по его знаку механоавтомат поднял лобную плиту и прочно установил ее на прежнее место. Гообар включил ток. Мозг ожил, на экранах появился вибрирующий свет, в пальцах ученого вновь возникла, как по волшебству, черная палочка. Он сел на край высокого табурета и долго смотрел на появляющиеся в глубине экранов кривые, наконец утвердительно кивнул и сказал что-то, обращаясь в невидимую для меня часть комнаты.