С жалобами на ночные кошмары приходили в амбулаторию и пациенты. Обычно они смущались – им казалось, что их жалобы смешны, они делали вид, будто это пустяк, не причиняющий серьезного беспокойства, но, наученный собственным опытом, я тщательно выслушивал их и прописывал средства, которые применял сам. Мои пациенты часто отказывались прибегать к этим средствам. В наше время никто не любит лекарств и медицина больше занимается предупреждением болезней, чем их лечением.

Но главное было в том, что мои пациенты не хотели спать каменным сном; они признавались мне с глазу на глаз, что хотят видеть сны, но сны… о Земле. «Увы, – отвечал я, – мы еще не умеем вызывать сны по своему желанию». Я вынужден был отпускать больных ни с чем, ограничиваясь лишь кое-какими советами: заниматься физическими упражнениями, больше бывать на «свежем» воздухе.

Упоминание о парке «Геи» часто вызвало возмущение; творение художников-видеопластиков, которым они гордились, становилось теперь чуть ли не предметом оскорбления. Одно время обсуждали даже проблему изменения: был выдвинут проект его перестройки, чтобы дать новые очертания реальной части парка и окружающего его миража. Но когда провели опрос, оказалось, что никто всерьез не хочет этого. Высказывались замечания: «искусственность и неправдоподобие дождя бросаются в глаза», «отсутствие птиц уничтожает всякую иллюзию», а чаще всего – что «небо и тучи явно фальшивые и совсем не похожи на то, что мы видели на Земле».

Видеопластики были оскорблены этими упреками. Они уверяли, что мираж абсолютно точен, что ими были приняты во внимание все факторы, воздействующие на человека, а аппаратура сейчас работает так же, как и в начале путешествия. А ведь тогда, по прибытии на корабль, все восторгались исключительным правдоподобием иллюзии.

К концу первого года путешествия у меня появились новые пациенты. Они жаловались на нарушение суточной координации сна и бодрствования, смещение рабочего ритма, разительное в сопоставлении с режимом других коллег, бессонницу. Одни ощущали сонливость рано вечером и просыпались задолго до рассвета, другие, напротив, предпочитали работать до поздней ночи и спать до полудня; вызванная этим несогласованность действий усиливалась и грозила разрушить целые коллективы.

Случалось также, что, особенно в послеполуденные часы, все больше людей бесцельно бродили по коридорам; возникавшие было разговоры замирали; каждый в одиночку слонялся по этажам, сознательно обходя смотровые палубы. И когда я за пару дней до Нового года отправился прогуляться по смотровой палубе в те самые часы, когда здесь бывало больше всего посетителей, я встретил только Амету и двух пилотов, беседовавших о каком-то созвездии. За исключением их огромное пространство галереи пустовало.

Все это по времени совпало с периодом самых сложных отношений с Анной, и поэтому я не уделял событиям того внимания, которого они заслуживали.

За три дня до очередного совещания астрогаторов, созываемого регулярно, Тер-Аконян попросил меня сделать сообщение о состоянии психического здоровья членов экипажа «Геи». Я поработал несколько часов и подготовил пространный доклад.

На собрание я немного опоздал, потому что приятель Нильса, любитель сахарной «ваты», взбираясь на опорный столб ракетодрома, упал и вывихнул ногу и мне пришлось вправлять ее. Когда я пришел, как раз выступала Лена Беренс. Я сел позади, на одно из последних свободных стульев в углу просторной комнаты.

Находившийся на «Гее» филиал Института фелицитологии, оказывается, учитывал, какие помещения корабля посещаются чаще. Выяснилось, что в первые месяцы полета большая часть людей охотно бывала на смотровых палубах; однако чем дальше, тем больше людей сторонилось их, и местом отдыха стал по преимуществу парк. Теперь же и палубы, и парк пустовали.

– Где же все проводят свободное время? – спросил Тер-Аконян. Наклонившись над своими заметками, он ни на кого не смотрел.

– Наши наблюдения распространяются только на общественные помещения, – ответила Лена. – Однако нетрудно догадаться, что большинство проводит время у себя дома.

– Люди собираются большими компаниями, развлекаются? – спросил Тер-Аконян, все еще не поднимая головы. Я не очень понимал, куда он клонит.

– Не знаю, – сказала Лена, – но, судя по себе и по моим близким, могу сказать: нет.

– В чем же причина этого? – спросил Тер-Аконян. Он выпрямился, и я увидел его лицо.

– Думаю, что… в одиночестве, – отозвался кто-то сзади. Все головы повернулись на голос; это сказал Трегуб.

– Доктор, – обратился ко мне Тер-Аконян, – предоставляю тебе слово.

Я встал и в ту самую секунду понял, что мой доклад бесполезен. Я понял это в долю секунды. Это было удивительно: я не знал, что именно сейчас скажу, и в то же самое время на меня снизошла удивительная ясность.

– Коллеги, – сказал я, – вот у меня здесь подготовлена сводка жалоб моих пациентов за последние месяцы, но я понял сейчас, что их классификация и подсчет не имеют смысла. Все они вытекают из одной общей причины; ее сейчас назвал профессор Трегуб. Она не была понятна до сих пор ни пациентам, ни мне, их врачу. Так, по-моему, было из-за того, что мы с детских лет учились рационально, логически преодолевать жизненные конфликты… Для нас стало естественно умолчание о неразрешимых вопросах, так как перекладывать собственное бремя на другого можно лишь в том случае, если у тебя есть надежда получить помощь. Мы привыкли к тому, что более сильные, мудрые, лучшие уделяют ее колеблющимся, менее способным, более слабым. Однако все мы одинаково бессильны перед пустотой, и поэтому все об этом молчим. Это молчание, как стена, встает между нами. Нужно с ним бороться.

Когда я сел, слово попросил Ирьола.

– Коллеги здесь говорят, что одиночество и молчание есть первые признаки воздействия пустоты на человека. Не знаю, верно ли это. Не знаю и хотел бы обсудить это с вами. Что лежало в основе нашей жизни на Земле? Что связывало нас крепче всего с другими людьми? Некогда, в древности, людей объединяли общие традиции, обычаи, родовые и национальные связи, память о прошлом, почитание ее выдающихся событий. А нас сильнее всего связывает деятельность по завоеванию будущего. Мы смотрим далеко за пределы личной жизни одиночки. В этом наша сила. Мы не ждем того, что грядет, а сами творим его. Мы предъявляем к себе требования соответственно тому, как растут наши мечты. С этим связано обновление всего, что заложено в нас самих, и того, что нас окружает. Мне кажется, что некоторые эту основу начинают терять. Невольно они уже ожидают конца путешествия, но от его окончания нас отделяет много лет, и поэтому такое явление опасно: нельзя проводить в ожидании значительную часть жизни!

– А наша работа? – помолчав, спросил Тер-Аконян и оглядел присутствующих.

Ответил старший Руделик:

– Радиосигналы с Земли все больше запаздывают, это серьезно затрудняет исследовательскую работу, но, пожалуй, не это главное. Люди работают даже больше, чем прежде, хотя и не с лучшим результатом; работа становится своего рода убежищем, потому что она поглощает время, отвлекает внимание от нашего положения, от мыслей о предстоящих годах путешествия. В перспективе этих долгих лет повседневные занятия, на которые мы прежде не обращали внимания – необходимость вставать с постели, одеваться, есть, – отдают каким-то убийственным однообразием. Все, за что бы человек ни брался, кажется ему несущественным, не стоящим даже того, чтобы и руку протянуть к нему. Вот почему пустеют концертные залы, парки, палубы… То, что было для нас на Земле самым ценным – время, – становится здесь нашим врагом.