— …утешающий нас во всякой скорби нашей! Хи-хи…

Селивановы переглянулись, перекрестились и попятились в каморку. Вытерев пот со лба, Яков предположил вслух, успокаивая жену, что гроб могли забрать домой родственники. Ведь они с бабкой с самого вечера чаи гоняли и носу не высовывали из своей берлоги. Мало ли что могло прийти в головы убитых горем родителей!?

Бабка, вытаращив на Якова глаза, сказала:

— Но ты же сам все слышал! Слышал же детский голос?

— Ну, может, и слышал. С перепугу и не то услышишь! Брехня это все, Зинаида, не верю я в привидений, и в призраков не верю, хоть ты тресни!

Немного покумекав и сунув иконку за пазуху, Яков взял супругу за руку и пошли они по школе обход делать.

Идут, значит, по коридору, который ведет в столовую, и даже половицы под ногами не скрипят. Тишина мертвая. И тут, позади них слышится звук захлопывающейся двери их каморки.

Яков взглянул на бабку и, проворчав что-то про сквозняки, потянул ее дальше. Из столовой начал доносится шум, который с каждым их шагом становился все громче. Звук напоминал удары ложек о кастрюлю, будто бы малышне только что кашу на стол поставили. Заходят старики в столовую — там никого, только занавески с зеркал лежат на столах, и снова гробовая тишина. Вернулись они по этому же коридору назад. Бабка все время оборачивалась и крестила в воздухе все двери.

Дальше по коридору, слева от директорского кабинета, располагалась школьная библиотека. Дверь в нее была открыта. На полках все книги стояли перевернутыми корешками во внутрь. Горе-сторожа зашли туда и начали между полок ходить, осматривать. Внезапно окна в библиотеке разом распахнулись, впуская морозный зимний воздух…

Бабка смеялась, когда рассказывала эту историю. Уверяла, что они с Яковом так и не поняли кто первый разжал руку, но бежали оттуда так, что пятки сверкали. Вернувшись в каморку они обнаружили Марию, лежавшую на их тахте, в черном платье. А гроб, кстати, тогда так и не нашли. Пришлось делать новый, но больше, поскольку покойница стала ростом выше, и внешне уже не походила на женщину, а не на пятиклассницу. С того дня Селиваниха в школу — ни ногой, да и на похороны Маши Ведуновой не ходила.

Теперь и я обходил это странное место.

Лесная тропа, что вела на Пихтоварку, тянулась извилистой, с подъемами и ухабами. По обе ее стороны стояли вековые сосны и ели, которые дарили прохладу, почти полностью закрывая своими величавыми кронами солнце. Деревья казались загадочными, и мне представлялось что они всегда о чем-то думали.

Особенно интересно было наблюдать, как маленькие лягушата находили свой приют в следах, оставленных коровами. Отпечатки копыт заполнялись водой, и у каждого лягушонка было свое маленькое озеро.

Я шел к озеру и насвистывал песенку, время от времени целясь из рогатки по рябчикам, которые после выстрела улетали вглубь леса. Признаться, я не хотел по ним попадать, не хотел, чтобы они умирали. Я это делал лишь ради развлечения.

Однажды зимой батя помог мне смастерить самострел. Это было подобие арбалета. Обрезок половой доски идеально подходил для этой цели — ее внутренняя ложбина служила каналом для деревянной стрелы, на конце которой был закреплен гвоздь. Стрелу разгоняла резиновая лента от автомобильной камеры. Приклад на самостреле, для удобства стрельбы, был вырезан наподобие оружейного.

Из него легко можно было подстрелить ворону, или даже зайца. Мне казалось это забавным, и намного более интересным, чем рогатка. День за днем я сидел в засаде около будки Грея и выцеливал пролетавших пернатых, но стрела всегда пролетала мимо. Мною овладевал азарт охотника и я раз за разом перезаряжал свое оружие. И вот, в ноябрьский солнечный морозный день, притаившись с самострелом, я увидел как маленькая синичка, приземлившись на наст, начала клевать опавшие замерзшие ягоды боярки. Грей замер, я тоже. Выстрел. Удача! Точно в цель! Я наблюдал как ее крылья трепыхались, и она перекатывалась, нанизанная на стрелу всем своим телом.

Через секунду на меня накатила волна отчаяния и грусти. Я только что оборвал чью-то жизнь… Она больше не билась, ее мир потух.

Я ударил самострел о забор, и приклад треснул. Слезы накатывали на меня, как весенний паводок на реке, который ничем нельзя удержать.

Подойдя ближе, я увидел на снегу след от стрелы, который становился красным, беря начало от маленьких капелек, и превращаясь в багровую полосу. Синичка была мертва. Грей, облизываясь, навострил уши, ждал пока я отдам ему нашу добычу.

Скинув варежки, я бережно взял пташку в руки и отнес за стайку. Прикопав ее в снегу, я смотрел на небо, и молил о пощаде. Небо молчало, но я дал слово, что больше никогда не убью живое.

Сегодня на озере, у песчаной косы, купалась малышня. Поодаль от них ближе к камышам, не сводя глаз от поплавков, стояли рыбаки. В это время года поклевки были редкими — вода слишком теплая, рыба ленива, и просто уходит на глубину. Я зашел по колено в воду — мои ноги тут же облепили гольяны, напомнив мне о сачке, который, к моему сожалению, не мог стать птицей фениксом и восстать из пепла.

Неожиданно, передо мной в воду упал камень размером с два моих кулака. Брызги разлетелись по сторонам, окропляя мое лицо и одежду. Я обернулся.

— Мить, ты их так не поймаешь, — раздался золотой приятный мне голос.

Рыжая стояла подбоченившись. На ней красовался белый летний сарафан с расшитым в синий цвет поясом, концы которого красиво заплетены внутрь.

— А я и не ловлю ничего, так, смотрю как вода нынче.

Мой голос звучал увереннее, чем в прошлый раз.

— Тогда почему не купаешься?

— С кем, с малышней? Еще чего! А ты?

— А мне бабушка не велит.

— Так ведь она не узнает.

— Она все всегда знает, — ответила Василиса, поджав губу.

— Это как это?

— Маленький еще про такое знать, — улыбнулась она, и бросила еще один камень в мою сторону. На этот раз брызг было меньше.

Мы шли в сторону деревни и я, несколько раз подумав, предложил взяться за руки. Она посмотрела на меня серьезным пронзительным взглядом и, ничего не ответив, взяла мою руку.

Я представлял как мы идем под венец, и улыбка не сходила с моего лица. Нога, проколотая гвоздем на огороде в начале лета, больше не болела, и я впервые в жизни пожалел о том, что не выучил ни одного стихотворения, которое мог бы прочитать ей сейчас.