звук капель, слетавших с моих весел. Медленное течение реки, казалось, не способно было раскрыть ни одну тайну, хранившуюся в ее глубинах.

Песнопение сменилось детским плачем, который звал меня за собой. В лодке ключом била вода, и мои ноги наполовину уже были под водой. Зыбко. Мои руки одеревенели от попыток навалиться на весла сильнее. Холодная вода обнимала уже мою грудь и тянула ко дну. Я звал маму, которая стояла на берегу в свадебном платье, раскинув в стороны руки, но мой голос сковывала дрожь. Пальцы вгрызались в борта тонущей лодки, пытаясь ухватиться за жизнь. И вот я полностью погребен в пучине, где клубы воздуха, как новогодние шарики, поднимаются вверх и исчезают. На дне я различал силуэты односельчан, но они сразу же ускользали от меня.

Потом появился силуэт Грея. Он приближался ко мне, но не размахивал хвостом как обычно, а просто смотрел, будто прося о помощи.

Знакомый голос окликнул Грея, и, повернувшись, я увидел Василису, которая держала пустое ведро в руке. Во второй сжимала книгу. Она протянула ее мне и растворилась.

Открыв первую страницу, я увидел старика, курившего трубку, дым от которой сразу стал щипать мне глаза. Книга стала рассыпаться у меня в руках, разлетаясь на множество страниц…

Вздрогнув, я проснулся. Запах дыма от костра на огороде пробивался через щели моего пристанища. Повернув голову, я увидел Геру, который орудовал вилами, подкидывая в костер сухую траву, попутно негромко напевая какую-то моряцкую песенку.

— Гера-а-а, — тихонечко произнес я в щель между досками.

Старик замер, покрутился, поозирался по сторонам и продолжил: «А девки на моей тельняшке, песни заводили…»

— Ну Гер… — чуть громче прокричал я.

«А знали бы они, как в море мы ходили…»

Взяв черенок от топора, я начал колотить в стену и кричать во все горло так, что даже Селивановы могли услышать.

— Шлеп-нога!!!

Герман воткнул вилы в землю, сел на перевернутое ведро и начал хлопать себя по карманам в поисках кисета с табаком.

— Не делай вид, что не слышишь!

Глуховатый Гера продолжал глазами искать источник звука, поворачивая голову то на стайку, то на черемуху за домом.

— Митька, ты что ль? Не вижу тебя.

— Да, я ту-у-ут! В чулане!

— А какого лешего ты там торчишь? Небось варенье цапаешь?

— Не варенье. Мать закрыла. Набедокурил я.

— Чего натворил? — старик приближался к стене дома, которая заканчивалась кладовой.

— Ничего.

— Ну, значит, не мешай мне работать, — усмехнулся старик и собрался вернуться к костру.

— Постой, Гера. Ты Ваську у бабы Зои видел?

— Какого такого Ваську? — в недоумении нахмурив брови, произнес старик.

— Борова ихнева!

— Ну, видел, и что?

— Здоровый, да?

Гера подошел вплотную к стене кладовой и прошептал:

— И здоровее видали…

— А почему его бабка под нож не пустит?

— Да кто ее, дуру, знает. Нравится ей, видимо, кормить бездельника, вот и держит.

Я очень хорошо чувствовал, когда говорят неправду, и этот разговор не был исключением. «Но зачем ему врать», — подумал я и добавил.

— Ты слышал, что он снова по деревне бегал?

— Митюнь, ну ты опять лунатишь? — оголив несколько оставшихся крупных зубов, спросил он.

— Да я зуб даю, спроси у кого хошь!

— Что мне твой зуб, который и так скоро выпадет, — усмехнувшись сквозь густые усы, сказал Гера. — Ты мне лучше скажи, как ты умудрился на губу попасть?

— Какую еще губу?

— Вот пойдешь служить в армию и узнаешь, — улыбнулся он вновь. — Ничему тебя жизнь не учит, Митька, — сплюнув на землю табак попавший ему из папиросы, подытожил старик.

— Может и не учит, твое-то какое дело…

— Мое-то никакое, вот только пока ты тут с мышами в темноте яшкаешься, одноклассники твои на озере воду с девками мутят, да карасей на костре жарят.

Я сразу подумал о Василисе, и мне стало грустно. Весь день до вечера я просидел взаперти, пока отец не вернулся с работы.

Обрезок маменькиной фаты, вместе с моими мечтами, ярко догорал в печи нашей летней кухни.

Глава 6

Обещаю

Стоял теплый августовский день.

Выполнив все поручения отца по хозяйству, я отправился на озеро. Путь к нему пролегал мимо старой школы, а дальше — через лесную тропу. Заброшенная школа привлекала местную ребятню возможностью играть в казаки-разбойники. Ее просторные длинные коридоры позволяли и побегать и попрятаться. Крыша ее сохранилась местами, почти все окна высадили на хозяйственные нужды, а стены, двери и пол оставались нетронутыми. Одному там находиться было жутко из-за одной неприятной истории, которая приключилась задолго до моего появления.

Жила у нас в деревне семья по фамилии Ведуновы. Было у них двое детей — старшая дочь Мария, и младший сын Степан. Люди порядочные, работящие. Дети не пакостники и, говорят, в школе хорошо учились, Мария увлекалась чтением. Как-то зимой дочка захворала. Между прочим, тот високосный год многих прибрал. И врачи приезжали из райцентра, и травами пытались вы́ходить — ничего не помогло, отдала Мария Богу свою молодую душу через неделю. Горе разошлось на всю деревню. Петр Валентинович, старший Ведунов, за́пил страшно и чуть в петлю не залез. Пожилых-то схоранивали, как положено — три дня дома полежат, потом на кладбище увозили. А гроб Марии в белом платье решили в школе поставить, потому как замужем она побыть не успела.

Бабка Селиваниха рассказывала, что работала в то время в школе сторожем.

Первую ночь, стоит, значит, гроб в центре школьного зала, все зеркала закрыты занавесками из темной ткани, как положено, чтобы дух покойницы не отражался в них, и тишина…

Только бабка присядет у себя в сторожевой каморке, как слышится песня детским голосом. Бабка, между прочим, не из пугливых была, но иконку к груди прижала покрепче. Вышла, посмотрела. Мария лежит в своем платье и опять тихо.

Во вторую ночь позвала Селиваниха с собой мужа, Якова, чтобы одной не так боязно было. Сидят они в каморке, чаи гоняют, и слышат, как за дверью кто-то начинает переставлять стулья, шаркая по полу, потом раздается стук в дверь, и хохот маленьких удаляющихся детских голосов.

Яков Николаевич в тот момент сидел на тахте, волосы у него на голове приподнялись и кепка сдвинулась набок. Пошли смотреть вместе. Выходят в зал, а гроба нет — только четыре стула стоит и крышка рядом! Тут у бабки самой коленки задрожали. Начала она молитву вслух читать так, что эхо по всей школе разносилось.

— Боже, Отче Господа нашего Иисуса Христа, Отец щедрот и Бог всякаго утешения…

А из дальнего коридора