– Да нет, вчера вообще с Катькой дома были одни. С бывшей больной виделась недавно, но без всяких особых переживаний. Славка пришел поздно: много работы. Я уже спала почти. Вот и все. Мне очень страшно.

– Ничего, Сокольникова, не боись: это не шизофрения и не маниакал. Все остальное, как говорится, можно полечить. Выправишься. Пока хотя бы мои таблетки пей, а там уже, после невролога, разберемся.

– Сделаю.

– Так, ну я вызову такси до дома. Оставлю тебе еще упаковочку другого препарата. Принимай с утра. Это от тревоги. Короче, успокаивайся, и приходите сегодня вечером пожрать и выпить. Тебе и то и другое не повредит.

– Ты думаешь, это какие-то эпилептические штучки? Только честно.

– Может, и так. Но раньше ж мы с тобой регулярно выпивали, хуже не было. Так что жду. Не парься, все наладится.

Я была полна решимости, правда. Я однозначно собиралась пойти именно к тому неврологу, которого посоветовала Асрян, но, очевидно, расписание моей жизни оказалось составлено совершенно не так. Вечерний поход к Ирке так и не состоялся, не помню даже почему. На следующее утро я не сказала ничего даже Славке и отправилась в нашу больницу. Доктор Сухарев с Катькой на это время были откомандированы в кафе, а потом в магазин за продуктами. Я решила попросить помощи у заведующей родной неврологией. По воскресеньям она всегда приходила на работу, не торопясь, в одиночестве смотрела тяжелых больных, советовалась исключительно сама с собой. Сидя в машине, я размышляла о нелепой иронии: Полина была не совсем обычным пациентом неврологического отделения номер один, и теперь я буду под номером два.

Машину я бросила у входа в терапевтический корпус и рванула вверх по лестнице. Заведующая расплылась в улыбке, как масленичный блин, увидев меня в дверном проеме.

– Леночка! Дорогая, привет, рада тебя видеть. Пришла в гости к своим или в приемник? Сегодня ж выходной.

Я не стала тратить время на реверансы и за двадцать минут постаралась, как могла, объяснить суть своего прихода, красочно описав ночных гостей: и деда, и Полину, и Чеширского кота в виде Славки. Терпения у человека было не занимать, она не прерывала и дослушала весь этот сказочный маразм до конца. В качестве резюме я высказала идею Асрян об элементах эпилепсии или, по крайней мере, чего-то подобного, стыдясь своих очень ограниченных познаний в неврологии. Реакция на мой диагноз оказалась интеллигентно-скептической:

– Я сомневаюсь насчет эпилепсии или каких-либо вариантов на эту тему. Невроз – безусловно. Тем более развод и, как я про тебя слышала, кардинальная смена деятельности. Конечно, сделаем все обследования, если захочешь, но для начала я выпишу тебе кое-что. Может, и обойдется без всяких МРТ и энцефалограмм.

Зря я ей не сказала, что уже пыталась выправить свою реальность таблетками. На рецепте было несколько наименований на длинные-предлинные шесть месяцев лечения. Из кабинета я вышла с четким ощущением, что мне уже никто не поможет и никакое лекарство не прогонит гостей из воспаленного подсознания.

Все равно я буду радоваться жизни. Потому что жива, почти здорова, сильно влюблена и не болею раком, нет ножа в животе, а также меня не переехала машина. Все хорошо.

Я вышла через главный вход и поплелась по больничному скверику. Почему-то оказалось очень легко покинуть терапевтический корпус и совершенно невозможно смотреть в сторону хирургии. Ноги повернули сами собой. Сегодня воскресенье, и в приемнике с большой вероятностью царит Люсинда. Есть немного времени.

Люся сидела на посту, как всегда, всем недовольная. Через секунду организовался чай в сестринской. Потом появилась запрятанная бутылка коньяка… По чуть-чуть. Пользуясь утренней тишиной, Люся говорила и говорила, и чем больше рюмок было ею выпито, тем оживленней становилась речь. Она выложила новости про все и про всех. Я превратилась в слух и страшно радовалась, что только она одна совершенно ничего не хотела знать про мое текущее буржуйское житье-бытье, про мою зарплату, про служебную машину. Ей это было так же неинтересно, как и мне самой. Полбутылки как не бывало за несчастные час-полтора. Придется вызывать такси.

– Люся, давай остановимся. Тебе еще дежурить.

– Ниче, у меня сегодня три медсестры: из училища еще одну прислали на практику. Слушай, еще говорят, заведка из нейрохирургии уже скоро собирается увольняться. К детям поедет, в Канаду. Лав-стори с реанимацией, говорят, уже все. Так что Сухарев вполне еще на этом свете может дождаться отдельного кабинета.

– Все это классно. Но, блин, работы у него все больше и больше. Боюсь, как бы вообще сюда не переехал, в отдельный кабинет.

Люся хлебнула, поморщилась. Как всегда, последнюю-препоследнюю, потом посмотрела на меня довольно сердито:

– А ты за него так сильно не переживай. За себя переживай, Елена Андреевна.

Еще раз убедиться, что ты тормоз навеки, – это не так уж и страшно, господа.

– А что так?

– Да ничего. Просто операции иногда, сама знаешь, совсем не в операционной протекают. Вот и весь рассказ.

Мне показалось, воздух исчез. Дышать стало невозможно.

– Наверное, помоложе? Без детей?

Люся оставалась совершенно безжалостной.

– Наверное. Слава богу, чуть-чуть выпили, а то бы и не решилась. А ты должна знать. Так справедливо.

– Кто-то из оперблока, новенькая?

– Лена, какая разница? Ты ему не жена, вот и думай, как ты будешь дальше.

– Правда, разницы нет… Спасибо тебе, Люся.

– Вот что: ты никогда ни меня, ни других сестер не подставляла, как, бывало, делали другие доктора частенько. Лен, поэтому я тебе за это благодарна. Жалко, что ты теперь сюда точно не вернешься.

– Да… это правда. Не вернусь.

Минут через двадцать позади заскрипела дверь приемного покоя, и мне стало невыносимо легко, просто невероятно легко, ведь теперь совершенно безболезненно можно думать о том, что действительно Люся права: никогда я уже сюда не вернусь. И черт с ней, с этой скрипучей тяжелой дверью. Мне всегда было тяжело ее открывать и никогда не получалось закрыть полностью: оставалась щелка, в нее вечно дуло.

Я шла, и вроде все оставалось по-прежнему: мои ноги, руки, пальто, сапоги, сумка, но почему-то казалось, что ничего этого уже нет. Никаких запчастей от меня не осталось. Один только старый тяжелый молоток, невозможно громко отбивающий бешеный ритм. То ли в груди, то ли в голове, везде и всюду.

Славка заменил оба стекла до моего прихода. Окончательно убрал следы ночного кошмара и последующего ремонта и пожарил картошку с мясом.

Стемнело. Запах мужского тела, звуки тяжелого дыхания скользили по натянутым, как струна, нервам. Говорят, какие-то виды ласточек иногда не рассчитывают траекторию и взлетают слишком высоко. В тот вечер мне стало совершенно очевидно: погибая в предельной точке существования, испытываешь невероятное чувство. И так продолжалось следующие две недели: взаимное безумие, каждую ночь, как последний раз перед концом света.