Хорошо хоть этот Жеребенок справился сам… Он сильный, гм, по сравнению с другими людьми.

Вожак сейчас испытывал довольно странное чувство. С одной стороны, он отлично знал: подойди он сейчас к Друсту, просто хлопни по плечу, ободри, прояви внимание – и этот глупый живой освободится от снедающей его беспричинной ярости, которая на самом деле – очередная тварь, накопившая силы за зиму и тянущая свои щупальца к самой подходящей жертве…

Долг Вожака – помочь Жеребенку освободиться от твари.

А долг Охотника – напротив. Друст их уже вывел на добычу, хотя они и порога пещеры не перешли! И если ничем не помочь ему сейчас – до него дотянется еще не один морок ан-дубно!

Помочь?

Ни за что.

Охота важнее.

Жеребенок сам справится, не маленький. Но если он успокоится – они могут упустить парочку крупных тварей.

Или больше.

На этот раз не было погони сквозь ничто. Едва Охотники переступили порог пещеры, как руки сами собой потянулись к колчанам – и белые молнии стрел пронзили нечто омерзительное… Друст даже не успел толком разглядеть, что это было. Он уже давно привык стрелять в средоточие страха, а не тратить драгоценные мгновения на то, чтобы выяснить, каков зримый облик у твари и где у этого облика уязвимые места.

Седой скупо кивнул им, будто они и не одолели только что на редкость крупного монстра. Такого мощного, что он подполз к самой пещере… Но, похоже, Вожак считал иначе. Он повел их куда-то… становилось светлее. Воздух стал сырым, задул пронизывающий мокрый ветер…

Друст зябко поежился в килте, даром что не мерз в нем зимой. Но лучше любые холода, чем эта сырость, лучше любые снега, чем ледяная вода под ногами…

И сгинувшее было раздражение поднялось снова.

Седой шел впереди, Друст – одним из последних. И племянник Марха никак не мог видеть довольной усмешки на худощавом лице Волка.

В ан-дубно нет времени, и всё же нынешняя охота была заметно дольше других. Больше схваток, тяжелее битвы и на удивление короче поиски тварей.

У Седого не нашлось для Друста ни одного доброго слова. Да что там слова – ни взгляда, ни кивка. Словно и нет среди охотников сына Ирба!

От несправедливого равнодушия Вожака хотелось… хотелось… нет, Друст сам не знал чего. Хотелось сделать что-то очень плохое… или закричать, или громко выругаться, или даже ударить Волка – лишь бы обратить на себя внимание!

Разумом Друст понимал, что никогда не совершит подобного, что Вожаку сейчас не до него, что и с другими охотниками Серебряный не участливее. Да, разум понимал, – но смирять клокочущую в груди беспричинную ярость становилось всё труднее.

Он погнал нас какими-то ледяными горами. Земля в сотнях ростов человека внизу, и тоже подо льдом.

И солнце – огромное, нещадно жгучее, будто сейчас не весна, а разгар лета.

Вот уж точно – разгар.

Не знаешь, как быть: глаза сами щурятся, чтобы не видеть этого зверского солнца, его пляшущих бликов на ледяных скалах… но тогда, неровен час, оступишься на подтаявшем льду и… и всё.

Зачем Седой потащил нас сюда?!

Ан-дубно всегда было тьмою, так почему оно обернулось чудовищным солнцем?!

И скалы эти – странные. Нигде ни выступа камня. Только лед, прозрачный и грязный, встающий на пути немыслимыми арками, ложащийся под ноги лабиринтами полупрозрачных путей и зияющими провалами.

Такого просто не может быть!

…но отчего не отпускает меня чувство, что я уже видел эти скалы?!

Это бред. Я о таком не слышал даже в песнях.

Но…

…сугробы. Такими у нас в Лотиане были подтаявшие весенние сугробы. По колено мальчишке высотой. Снег смерзался в лед, а лед подтаивал узорами.

Но тогда – что это?! Если мы идем по сугробам – то какой же высоты они?! Или… или мы сами стали мельче мошек?!

Мне страшно.

Лучше любая тварь, чем такие льды!

Она вошла в Зал Огня, шурша парчой золотого платья. На ее голове сияла корона, на груди – вчера законченное мастером ожерелье.

– Моя королева… – Сархад в восхищении склонился перед ней, страшно досадуя, что поклон получается неуклюжим, потому что ноги не могут сдвинуться ни на шаг.

– Хорошо получилось, правда?

– Ты будешь прекраснее всех королев в праздничном танце.

– Нет… И Рианнон, и Риэнис…

– В них нет твоей доброты. Рианнон холодна как лед. Риэнис – она другая, но… Нет, моя маленькая королева затмит их всех. Жаль, мне этого не увидеть.

Эссилт побледнела, а Сархад продолжал:

– Первый раз за все эти века я жалею, что прикован. Жалею не из-за мести, жалею не о том, что не смогу уничтожить, сокрушить, опозорить… жалею, что не увижу танцев Бельтана. Жалею, что не разделю с тобой эту радость. Это так странно… непривычно…

«Впервые жалею, что прикован». Вот к чему привели все мои попытки помочь ему! Я буду красоваться в новых украшениях, а он теперь лишь больнее будет ощущать свое заточение.

Что я наделала?! Зачем я пришла к нему?!

Почему я поверила его словам о том, что ему нельзя помочь?

Рианнон! Матушка! Госпожа моя!

– Что случилось, Эссилт? Ты так кричишь, будто с кем-то беда.

– Сархад. Ты всё знаешь… Освободи его, умоляю.

– Встань, девочка. Ты просишь о невозможном.

– Но он…

– Прикован. Страдает. После всего, что он натворил, – это еще мягко.

– Но, госпожа моя, так нельзя! Что бы ни было в прошлом – я уверена, он это искупил. Нельзя карать сегодня за вчерашние вины.

– А ты так твердо убеждена, что сегодняшний Сархад не стоит кары?

– Да!

– Что ж. Пойдем к нему.

– Рианнон? Давно не являлась королева в убогое жилище пленника.

– «Убогое жилище»? Ха! Этот зал – один из самых великолепных в моем дворце.

– Вот как? Значит, у тебя оч-чень плохие мастера.

Рианнон побледнела от гнева, но ответить не успела: отчаянный возглас Эссилт опередил ее:

– Сархад, не надо, умоляю! Неужели все мои попытки освободить тебя обернутся только горшим?!

– Рианнон, – в тоне Сархада не было и тени прежней насмешки, – прошу тебя, скажи мне правду: ты не можешь или не хочешь освободить меня?

– Не могу, – покачала головой Белая Королева. – Это правда. Чары наложены не мной, я даже не знаю, что это за заклятье.