Акйил подобрался крепче прежнего, до боли в костяшках стиснул свой кошелек и стал подниматься по винтовой лестнице.

Большую часть места наверху занимал стол – длинный, широкий, хоть зарезанную свинью раскладывай. Андраз нашел себе место и высыпал содержимое кошелька перед собой, не потрудившись пересчитать или разложить монеты столбиками. Сидевшая по правую руку коротко стриженная женщина – остроглазая, горбоносая, лет сорока – поджала губы и шевельнула бровями. Толстяк рядом с ней, проигрывавший последнюю горстку серебряков, оскалил зубы. За этими двумя сидел Капитан.

Акйил позволил себе, не скрываясь, пялить глаза. В детстве он к этому человеку близко не подходил – камнем не добросишь. И камня ни разу не кинул.

Капитан по рождению был не аннурец. Он родился на юге, чуть не младенцем его продали в рабство и воспитали – если это слово тут годилось – для работы на одного ганнанского конезаводчика. Лет двенадцати или тринадцати – во всяком случае, многие в это верили – его сбросила необъезженная лошадь, которую мальчик приучал к седлу. Со сломанной ногой он сумел все же дотянуться до уздечки и ударил лошадь в горло поясным ножом – бил и бил, пока животное не рухнуло. Разумеется, старший объездчик накинулся на него – ганнанская кобыла стоила много дороже мальчишки-раба – и хлестал кнутом, пока мальчишка-раб, стащив мужчину с седла, не зарезал и его. На уцелевшем коне он удрал в холмы, каким-то образом ушел от погони и, несмотря на сломанную ногу, доскакал до самого Аннура, где продал коня и открыл на вырученные деньги свою первую таверну.

Он не походил на человека, способного зарезать лошадь. Глядя, как Андраз сгребает в кучку свои монеты, Капитан сдержанно улыбнулся и перевел взгляд на Акйила. Один из его псов – здоровенная зверюга с клыками-кинжалами – тихо зарычал, но Капитан любовно почесал его за ухом, и животное успокоилось.

– Новый игрок, – шире прежнего улыбнулся Капитан. – Добро пожаловать.

Он указал на свободное место.

Акйил помедлил, переводя взгляд с лица этого человека на дубинку, подвешенную к спинке стула на кожаном ремешке, – прямо у него за плечом. Дубинка, казалось, была вырезана из какого-то светлого дерева, но Акйил-то знал. В квартале все знали. Дубинка представляла собой довольно важную часть тела Злобного Рика – точнее сказать, его бедренную кость. Согласно легенде, Рик отказался платить дань, и тогда Капитан, переодевшись шлюхой и подкупив охрану, пробрался в его любимый бордель. Оставшись наедине со строптивцем и опоив его до беспамятства, он отрезал мужчине ногу и ободрал мясо с кости. Рассказывали, что Рик еще скулил, когда капитан забивал его насмерть его собственной костью.

– По-моему… – Акйил покачал головой, – я не туда попал.

Он повернулся к спуску.

– Не дури.

Сказано было негромко, но Акйил застыл как вкопанный. И, еще подстегнув сердце и добавив жара в лицо, повернулся обратно.

– Ты ведь в карты сыграть пришел? – спросил Капитан, улыбаясь.

Акйил неловко кивнул.

– Фори с Фари проверили: монета у тебя есть, не то бы не впустили.

Опять кивнул.

– Тогда садись. Играй. Ты какой-то жрец?

– Монах, – ответил Акйил, опускаясь на стул рядом со стриженой женщиной.

Та не носила украшений, зато пахла неожиданно дорогими духами.

– Монах!

– Бывший. Я не… – Он сбился, покачал головой.

– И откуда же у монаха кошель с серебром и золотом?

Акйил, как маску, натянул на лицо смущение.

Капитан рассмеялся.

– Вороватый монах. – Он погрозил пальцем, в перстне блеснул рубин. – Придется мне за тобой приглядывать!

– Нет, – промямлил Акйил. – То есть я бы никогда…

– Конечно никогда, – непринужденно перебил его Капитан. – Конечно-конечно. А имя у тебя есть, монашек?

– Чам, – ответил Акйил.

– Ну, Чам… – произнес Капитан, поблескивая глазами, словно оценил понятную обоим шутку, – познакомься: Вева, Харбон и Андраз.

Акйил, не встречаясь ни с кем глазами, кивнул всему столу.

– Мы теперь только сдатчика ждем, – пояснил Капитан. – В картах она мастер, а вот пузырь как у мышки. Две чашки чая и… а, вот и она!

Сзади открылась выходящая на помост дверь.

В нее шагнула молодая женщина.

Акйил едва не свалился со стула.

Девчонкой Краля пролезала туда, куда Акйилу и не снилось, – в водостоки, бочонки, в отверстия каменных сидений отхожих мест. Однажды – им тогда было лет шесть-семь – спустилась по дымоходу. Акйил туда только голову протиснул, Хоран и того не сумел, а Краля твердила, что пролезет.

– Отвернитесь, – велела она.

– Было бы на что смотреть, – осклабился Хоран. – У тебя еще титьки не выросли.

– Не отвернешься, – ответила она своим твердым, словно отчеканенным голосом, – сшибу тебя с крыши.

Она могла. Коротышку как-то сбросила с Весеннего моста, а тот всего-то сказал, что от нее плохо пахнет.

Хоран отвернулся. И Акйил тоже.

Она мигом сбросила свои лохмотья и намазалась нарочно для того украденным свиным салом, а потом ее голос раздался уже из трубы.

– Порядок, – шепнула она. – Спускаюсь. Встречайте меня у черного хода.

Акйил рискнул заглянуть в темноту. Он только и разглядел что перемазанное сажей, сведенное усилием лицо – она с трудом протискивала себя вниз. Руки подняла над головой, хотя ухватиться было не за что, ее удерживали только стиснувшие бока шершавые стены. У него от одного ее вида в груди заныло.

– Ты точно в порядке?

– Лучше не бывает, – ответила она. – Видал?

Она съехала ниже, так что он больше не видел ее лица. И тут же тихо вскрикнула:

– Дерьмо!

Плохо дело! Краля никогда не бранилась. «Рождение в сточной канаве, – повторяла она, – не извиняет дурных манер».

– Почему дерьмо? – прошипел он, чувствуя, как колотится в ребра сердце.

– Я… – Она как будто подавилась воздухом и снова выругалась. – Я застряла, Акйил.

Ему бы никогда не сказать этого так твердо, тихо и спокойно, но Акйил давно ее знал и расслышал за всем этим страх.

– Ничего, у меня тут веревка. – Он стал возиться с мотком, благодаря всех богов подряд, что не забыл прихватить. – Я тебя вытащу, Тощая. Мы с Хораном.

Только они не справились.

Акйилу и взрослому там пришлось бы туго. Как ни тоща была Краля, а весила как два мешка зерна и застряла прочно, заклинилась в кирпичной кладке. Они бились полночи, спускали веревку с петлей и, свесившись через край трубы, тянули, тянули, пока веревка не выскальзывала из ее скользких от сала ладоней, и все начиналось заново. Акйил не позволял себе задуматься, что будет, если их здесь застанут или, хуже того, если внизу разведут огонь. Он вообще не позволял себе думать ни о чем, кроме веревки: снова размотать, снова спустить, снова шептать пустые