…Sieh (sith) all, Yt He hath writt,

Leaves living art, but page, to serve his witt.

Вот их более точный перевод:

«Ведь все им написанное оставляет живущее искусство лишь пажом, служившим его уму и таланту». Слово «wit» многозначно. Это может быть ум, остроумие, смекалка, поэтический дар с примесью учености.

Те, кто сочинил эти строки, венчающие откровенно насмешливое начало, довел в них насмешку до степени иронии. Но прочитаем их опять глазами обывателя и вместе с ним воскликнем:

«Ого, сколько же он написал! И надо же – все остальные поэты ему прислуживали. И это наш земляк!»

Вот так и был заложен, возможно, первый кирпичик в строительство мифа. Шенбаум тонко почувствовал скупость похвалы, даже легкую насмешку: «Пусть он – скульптурное изображение на памятнике – и смахивает на бюргера, все же перед нами поэт, а не собственник, ибо уста его открыты, чтобы произнести только что сочиненные стихи. Мемориальная доска под каменной подушечкой воздает хвалу именно писателю» [270]. C такой же усмешечкой Шенбаум пишет о метаморфозах, которые претерпело скульптурное изображение: «Поэт расстался с гусиным пером и бумагой и, расставив локти, вцепился в подушку – уж не должна ли она символизировать богатство? Его щеки сморщены, а усы безнадежно свисают вдоль крепко сжатых губ. Самодовольный колбасник преобразился в унылого портного» [271]. И примечание к последним словам в английском тексте: «It is Chambers who thinks of a melancholy tailor» [272]. В русском переводе этого примечания нет.

В одном из стихотворений, предпосланных Первому Фолио, есть такие слова: «стратфордский твой монимент» (moniment). В некоторых фолио слово со значением «монумент» написано именно так – «Moniment», видела в Фолджере своими глазами. Значение его двусмысленно, оно могло тогда означать насмешку, и сбрасывать со счетов это значение нельзя.

Напомню, оба послания в Фолио, подписанные актерами Джоном Хемингсом (ему тогда было шестьдесят семь лет) и Генри Конделлом, хоть и недвусмысленны, но, по мнению большинства исследователей, написаны не ими, а Беном Джонсоном (мне представляется, одно из них написано Бэконом). Словом, многое и в Первом Фолио, и в памятнике не так однозначно, как принято считать у доверчивой публики, – так ей было внушено недобросовестными популяризаторами.

Все книги Шенбаума написаны именно в таком духе. Исключение составляет уже упомянутый рассказ о посещении церкви Св. Троицы в Стратфорде, когда праздновалось четырехсотлетие со дня рождения Шекспира. Но тут он изливает собственное ликующее состояние. У меня даже закралось подозрение, что в глубине души, а может, где-то на самом дне интуиции, он и сам сомневался в авторстве Шекспира. И подсознательно принял именно такой тон: если когда-нибудь истина все же откроется и Шакспер перестанет быть Шекспиром, то люди уловят в его книгах сомнение. И ему, посмертно, не будет стыдно за свое якобы беззаветное служение мифу.

ШАКСПЕРИПОЭТ ШТОПАЕТ ПЬЕСЫ. ДЖОН ДЭЙВИС. СМИРНОВ

Но вернемся к памятнику. В стихах на памятнике Шакспер назван поэтом. Верно ли это? У разных авторов того времени действительно нет-нет и проскользнет намек на то, что Шакспер «штопал» пьесы других драматургов, прилаживая к сцене, чем драматурги были, естественно, недовольны – они не очень похвально отзывались об уме и таланте Шакспера.

У Нэша есть произведение, где он говорит о некоем деятеле, участнике одной из актерских трупп, который любил приспосабливать пьесы «университетских перьев» к сцене, меняя в них многое по своему произволу – переделывал на свой лад, чем вызывал их праведное возмущение. Отсюда и выросло представление о Шекспире как о «штопальщике» чужих пьес. Артур Ачесон, теперь уже подзабытый, но в свое время известный шекспировед, участник споров об авторстве Шекспира, утверждает, что за этим «штопальщиком» несомненно стоит Шекспир, и все шекспироведы той волны с ним согласны [273]. Я сравнивала высказывания о Шекспире елизаветинцев – все они анонимные, но современные шекспироведы единодушно приписывают их Шекспиру в своем понимании. У одних авторов явно проглядывает Шекспир – великий поэт, у других маячит Шакспер, все образование которого – грамматическая школа, и то под вопросом. Первые восхваляют, вторые, напротив хулят. И меня еще тогда, лет двадцать назад, поразила мысль, что хвалебные интонации и презрительные, похоже, относятся к двум разным людям, хотя современная критика видит и там и здесь одного человека. Но, думаю, эти двое не путались в сознании современников, знавших, кто стоит за псевдонимом и какую роль играл Шакспер, чья фамилия – обычное при образовании фамилий искажение прозвища Афины Паллады. Так что стих на могиле Стратфордца, если его воспринимать вкупе с остальными подробностями, – продолжение игры в раздвоенность авторов – «Шекспир» и Шакспер. Играть не возбранялось: главных ее героев, Ратленда и Шакспера, давно не было в живых.

Для меня стихи на памятнике Шаксперу – откровенная насмешка. Вспомним, что писал Кэмден о существующем тогда обычае высекать на памятниках недостойных людей иронические надписи, что в нынешние времена невозможно. Именно поэтому сегодняшний исследователь, не знакомый с нравственными особенностями той эпохи, все подряд принимает за чистую монету.

О том, что Шекспир-драматург переписывал пьесы других авторов или заимствовал у них строки – хорошо известно. Эта сторона его творчества подробно исследована [274]. Переписаны «Укрощение строптивой», в какой-то степени «Король Лир», «Король Джон», возможно, «Тит Андроник» и даже «Гамлет» и, конечно, исторические хроники.

Вот что пишет о шекспировской комедии «Укрощение строптивой» известный советский шекспировед А. Смирнов: «Все в анонимной пьесе “Укрощение одной строптивой” (“The Taming of a Shrew”) – фабула с ее тремя темами, почти все персонажи соответствуют шекспировской комедии… Тем не менее, самый текст всюду различен, и на всю пьесу приходится всего шесть строк, в точности совпадающих. И это различие таково, что комедию Шекспира мы должны признать шедевром комедийного искусства, тогда как анонимная пьеса – ремесленное изделие. Касается это не только тонкой разработки характеров в шекспировской пьесе, главным образом Петруччо и Катерины, мотивировки поведения персонажей, великолепного языка, смягчения тона, придающего даже самым грубым фарсовым мотивам оттенок живого юмора и веселого удальства, – но и того, как подана “мораль пьесы” и каково ее истинное содержание» [275]. Для современной критики это две разные пьесы. А вот издатели Первого Фолио даже не обратились за лицензией в гильдию печатников для включения «The Taming of the Shrew» в