арбитрами в спорах между большими и малыми германскими государями. Последние прибегали в Мюнхен, куда переехал и Регенсбургский сейм, и взывали к Франции о справедливости и даже о присутствии французских войск, каким бы оно ни было тягостным. Повсюду непрестанно возникали безвыходные конфликты, которые могли разрешиться лишь путем переделки германской конституции. До той поры французские солдаты охраняли спорные пункты, а споры решались арбитражным судом Франции и ее посланниками. Наполеон не пользовался распрями для продления пребывания войск в Германии, ибо ему не терпелось вернуть армию в Париж; он ждал только полной оккупации Далмации и окончательного ответа прусского двора.

Пруссия, вынужденная окончательно прояснить свою позицию в отношении измененного Шёнбруннского договора, наконец приняла решение. Она подписала договор, ставший менее выгодным после двойной переделки в Берлине и в Париже, и со смущением на лице и неблагодарностью в сердце приняла Ганновер, который в другое время исполнил бы ее радости. Договор от 15 февраля был ратифицирован 24-го. Луккезини тотчас отбыл с ратификациями обратно в Париж. Гаугвиц, в свою очередь, пустился в обратный путь в Берлин, полностью удовлетворенный личным отношением к нему Наполеона и пообещав ему верный союз Пруссии. Однако при виде всех трудностей Германии, особенно при виде мелких князей, простертых у ног Франции для спасения от лихоимства со стороны сильнейших, он ждал мучительных испытаний.

Вернувшись в Берлин, Гаугвиц нашел короля весьма опечаленным и удрученным неприятностями, причиняемыми ему двором, как никогда фанатичным и несдержанным. Дерзость недовольных дошла до того, что однажды ночью в доме Гаугвица выбили стекла. Возмутителей спокойствия сочли принадлежащими к армии. Король отдал категорический приказ разыскать виновных, которых полиция, то ли по бессилию, то ли по причине сообщничества с виновниками, так и не нашла. Доведенный до крайности король выказал твердую волю, принудив к ее исполнению всех недовольных и особенно королеву Луизу. Последней он дал почувствовать, что его решение принято и продиктовано интересами монархии и что его окружению следует придерживаться поведения, сообразного его политике. Королева, преданная интересам своего супруга, умолкла, и на некоторое время двор стал выглядеть прилично.

Гарденберг покинул министерство. Король предоставил ему отставку со знаками уважения и признательности, не лишавшими ее черт политической немилости. Однако, удалив Гарденберга, Фридрих-Вильгельм дал Гаугвицу в помощники Келлера, который был ставленником двора и намеревался присматривать за начальником. Это была своего рода сатисфакция, предоставленная партии, враждебной Франции, ибо не только в либеральных, но и в абсолютистских правительствах нередко вынуждены уступать оппозиции. К тому же Фридрих-Вильгельм старался жить в ладу с Россией и найти для нее достойное объяснение своей корыстной непоследовательности.

После Аустерлица отношения Берлина с Санкт-Петербургом стали сдержанными. После Потсдамского бахвальства Россия чувствовала смущение из-за своего поражения, а Пруссия – от того, как сдержала клятву, принесенную на могиле Фридриха Великого.

Следовало, наконец, объясниться. Король послал в Санкт-Петербург старого герцога Брауншвейгского, дабы тот своей славой противостоял упрекам, которые не могло не вызвать поведение Пруссии в Шёнбрунне и Париже. Почтенный князь, преданный Бранденбургскому дому, отбыл, несмотря на свой возраст, в Россию. Он не собирался открыто объявлять о заключении союза с Францией, что было бы тяжело, но лучше продолжения пагубных двусмысленностей; он собирался сказать, что Пруссия взяла Ганновер, только чтобы не оставлять его Франции и избавить себя от опасности нового появления французов на севере Германии; что на союз согласились только ради того, чтобы избежать войны, и что под этим словом подразумевался лишь нейтралитет.

Вернемся к молодому императору, который вступил в войну из тщеславия и наперекор тайным велениям разума и прошел в Аустерлице столь печальное обучение военному ремеслу. Он не много напоминал о себе в последние три месяца.

В первые дни после поражения Александр весьма упал духом, и, если бы князь Чарторижский не воззвал к его чувству собственного достоинства, сделал бы свое глубочайшее уныние слишком заметным. Чарторижский обратился к молодому императору, некогда другу, вновь ставшему государем, с благородными и почтительными увещеваниями, которые составили бы честь министру свободной страны, а тем более той страны, где сопротивление власти представляет акт редкой преданности и остается никому не известным. Напомнив Александру о его колебаниях и слабостях, князь Чарторижский сказал: «Австрия повержена, но ненавидит своего победителя. Пруссия разделена меж двух партий, но в конце концов уступит германскому чувству. Щадя эти две державы, дожидайтесь минуты, когда и та, и другая будут готовы действовать. До той поры вы недосягаемы и можете не воевать и не заключать мир, в ожидании обстоятельств, которые позволят вам либо снова взяться за оружие, либо с выгодой договориться. Не оставляйте союза с Англией, и вы заставите Наполеона уступить вам всё, что он вам должен». Стимулируя гордость Александра, увещевания Чарторижского поднимали его дух, и он решил, прежде чем вручить свой меч Наполеону, заставить того подождать. Но уроки молодого критика, хоть и полезные, надоели ему до того, что он стал подыскивать на замену ему какого-нибудь старого бездарного льстеца, который был бы покорным исполнителем его волеизъявлений, прикрывая их своим почтенным возрастом. Поговаривали, что он склонялся к генералу Будбергу.

Однако Александр точно следовал линии поведения, подсказанной Чарторижским. Он возобновил отношения с Австрией, выказав большое участие к несчастьям венского двора, и даже взялся договориться с Лондоном о выплате ему годовой субсидии, хотя война продлилась три месяца. Что до Пруссии, Александр избегал всего, что могло ее обидеть, остерегаясь тем не менее одобрять ее действия.

Герцог Брауншвейгский прибыл в Санкт-Петербург в начале марта. Ему оказали наилучший прием, были с ним крайне предупредительны, но казалось, вся любезность относилась лишь к его почтенной особе и военной славе, и нисколько – ко двору, чьим представителем он был. Прием оказался не столь любезен, когда он завел речь о делах политических. Ему сказали, что нет ничего хорошего в том, что Пруссия приняла Ганновер из рук врага Европы; что мир, который она заключила с Францией, фальшив, непрочен и недолговечен; что скоро Пруссии придется принять решение, которое она так долго откладывала, и поднять, наконец, меч Фридриха Великого. «И тогда, – сказал Александр герцогу Брауншвейгскому, – я буду служить под вашим началом и составлю себе славу, обучаясь у вас военному искусству».

Тем не менее пытались начать со старым герцогом переговоры, которым назначалось остаться в глубокой тайне. Под предлогом того, что условия союза могут быть нарушены Францией, ему предложили заключить субальянс с Россией, посредством которого Пруссия, в случае недовольства французским союзником, сможет обратиться к России и получить в свое распоряжение все силы империи. Предложение означало не что иное, как предательство по отношению к Франции. Герцог Брауншвейгский, желая