бурным, хоть и без примеси придворных страстей; и под воздействием неизменного аргумента Гаугвица, твердившего, что от Ганновера можно отказаться, только начав войну, сдались и приняли половинчатое решение, то есть худшее из возможных. Договор решили принять с поправками. Гаугвиц резко возражал, но его не послушали, сочтя, что привнесенные поправки, хорошие или плохие, спасут честь Пруссии, ибо докажут, что ее договоры составляются не под диктовку Наполеона.

Первое из изменений ясно выражало мысль тех, кто его предложил, и природу их затруднений. Из договора удалялись характеристики союза как наступательного и оборонительного, дабы можно было с меньшим конфузом предстать перед Россией. В комментариях пояснялось, в каких случаях считали себя обязанными присоединяться к делу Франции. Требовали разъяснений по последним урегулированиям, ожидаемым в Италии и включенным во взаимные гарантии, подписываемые Шёнбруннским договором, ибо старались избежать формального одобрения всего, что должно было свершиться в Неаполе, то есть низложения Бурбонов, ставленников и подопечных России.

Эти изменения означали, что, будучи вынужденными присоединиться к политике Франции, к ней не хотели присоединяться открыто до такой степени, чтобы не суметь объяснить свое поведение в Санкт-Петербурге и Вене. Намерение было слишком очевидным, чтобы быть благоприятно истолкованным в Париже.

К этим изменениям добавили несколько других, еще менее почтенных. Их не записали, по правде говоря, а поручили Гаугвицу высказать устно. Приобретая Ганновер, не желали уступать Анспах. Желали также присоединения ганзейских городов, ценного коммерческого приобретения. Утолив, таким образом, жадность прусской нации, обольщались надеждой заглушить ее крики о чести и обезоружить общественное мнение.

Приняв решение, вызвали для обмена ратификациями французского посланника Лафоре. Тот слишком хорошо знал своего государя, чтобы позволить себе ратифицировать договор с подобными изменениями. Он сначала отказался, но в его отношении проявили такую настойчивость, что вынудили в конце концов согласиться ратифицировать измененный договор sub spe rati, – обычная предосторожность в дипломатии, когда желают остаться верным воле своего государя.

Итак, следовало вернуться в Париж, чтобы там одобрили все эти увертки прусского двора. Гаугвицу пришлось снова ехать в Париж и второй раз бросать вызов коронованному переговорщику-триумфатору, с которым он вел переговоры в Шёнбрунне.

Узнав о последних терзаниях прусской политики, Наполеон увидел в них то, что и следовало, – новые послабления его врагам, новые усилия поладить с ними, одновременно сохранив для себя возможность добиться какой-нибудь выгоды. Он ощутил в отношении такой политики еще менее почтения, чем прежде, и, что стало великим несчастьем для Пруссии и Франции, совершенно отчаялся с этой минуты в прусском союзе. К тому же, по зрелом размышлении, он уже сожалел о том, о чем договорился в Шёнбрунне. Ганновер, в самом деле, был уступлен несколько поспешно, но не потому, что его можно было лучше пристроить в иные руки. Окончательно отдать его значило ужесточить войну с Англией, добавив к непримиримым интересам на море непримиримые интересы на суше, ибо старый Георг III скорее пожертвовал бы самыми богатыми колониями Англии, чем своей германской вотчиной. Конечно, если признать, что Англия всегда будет непримирима и с ней можно справиться только силой, тогда можно позволить себе что угодно. Но возвещали о царившем в этой стране унынии, о скорой кончине Питта, вероятном приходе Фокса и немедленном изменении системы. Вот почему, узнав о последних действиях Пруссии, Наполеон был расположен к тому, чтобы вернуться к прежнему порядку вещей, то есть вернуть Пруссии Анспах, Клеве и Невшатель и забрать у нее Ганновер, чтобы приберечь его. Обладая Ганновером, Наполеону было с чем вести переговоры с Англией и не упустить единственный возможный случай закончить губительную войну, постоянную причину войны всеобщей.

Гаугвиц прибыл в Париж 1 февраля. Он развернул перед Наполеоном и Талейраном всё свое искусство, а искусство его было велико. Он указал на трудности его правительства, помещенного меж Францией и собравшейся в коалицию Европой, склоняющегося чаще к первой, но порой увлекаемого ко второй придворными страстями, которые следует понять и извинить. Он признался, что прусское правительство, вынужденное мучительно приходить в себе после ошибки, совершенной в Потсдаме, нуждается в поддержке и поощрении уважительным отношением со стороны французского правительства;

а сам он, одиноко борющийся в Берлине за то, чтобы привести Пруссию к Франции, имеет право рассчитывать на благожелательность Наполеона, на то, что тот уступит и согласится возобновить Шёнбруннский договор, но на условиях, несколько более обременительных, чем те, которые уже отверг король Фридрих-Вильгельм.

Был составлен второй договор, более недвусмысленный и узкий, чем первый. Ганновер отдавался Пруссии столь же определенно, как в Шёнбрунне, но при условии немедленной его оккупации и принятия под свой сюзеренитет. Новое и важное обязательство было ценой этого дара: оно состояло в закрытии для англичан Везера и Эльбы, столь же плотном, каким оно было при французской оккупации Ганновера. Взамен Пруссия соглашалась на те же уступки, что в Шёнбрунне; она отдавала княжество Анспах, остатки герцогства Клевского и княжество Невшательское. Наконец, расширялись обязательства Пруссии. Она вынуждена была гарантировать не только настоящие границы Французской империи с новыми включениями в Германии и Италии, от нее требовали также недвусмысленных гарантий будущих результатов войны против Неаполя, то есть низложения Бурбонов и водворения, тогда предполагаемого, ветви династии Бонапартов на троне Обеих Сицилий. Это было самое неприятное для Пруссии условие из всех новых условий, ибо ставило короля в крайне затруднительное положение перед императором Александром по причине общеизвестного покровительства России неаполитанским Бурбонам.

Нет необходимости говорить, что гарантии были взаимными и Франция обещала Пруссии поддержку своих армий для защиты всех ее прошлых и настоящих приобретений, включая Ганновер.

Этот второй договор был подписан 15 февраля. Гаугвиц не желал сам везти в Берлин этот печальный плод уверток его двора и решил отправить туда Луккезини, посланника Пруссии в Париже. Заботу выбирать между сильно ухудшившимся Шёнбруннским договором и войной он хотел предоставить королю, своим коллегам и королевской семье, которая столь несдержанно вмешивалась в государственные дела. На сей раз было очевидно, что после нового отказа Наполеон если и не взорвется тотчас, то будет обращаться с Пруссией так, что война в ближайшем будущем станет неизбежной.

Итак, Гаугвиц послал в Берлин Луккезини и занял на это время его место в Париже. Он не поручал Луккезини просить от его имени принять новый договор. Он не желал более ничего, ибо испытывал уже отвращение к делу, ставшему столь неблагодарным, и устал от ответственности, причинявшей столько неприятностей.

Впрочем, дела в Европе шли согласно желаниям счастливого победителя Аустерлица. Войска, посланные в Неаполь, под внешним командованием Жозефа Бонапарта и реальным командованием Массена, двигались прямо к цели. Восьмого февраля 40-тысячная армия перешла Карильяно и выступила вперед тремя колоннами. Правая колонна под