не должен был командовать армией, только Массена обладал этим правом, ибо Наполеон, принося жертву семейным политические интересы, вовсе не так легко жертвовал ради них интересами военных операций. Однако по прибытии в Неаполь Жозеф должен был завладеть гражданским управлением страной и осуществлять в ней все полномочия королевской власти.

В это же самое время генерал Молитор был направлен в Далмацию. За ним следовал для поддержки генерал Мармон. Последнему было поручено принять от австрийцев Венецию и Венецианское государство. Принц Евгений получил приказ переместиться в Венецию и оттуда управлять покоренными провинциями, не присоединяя их пока к королевству Италии, хотя присоединение должно было произойти позднее.

Занимаясь управлением своей обширной империей, Наполеон не переставал следить за последствиями Пресбургского и Шёнбруннского договоров. Пруссии предстояло ратифицировать весьма неожиданный для нее договор, ибо Гаугвиц, ездивший в Вену диктовать условия, вынужден был принять их сам и, вместо обязательств, наложенных на Наполеона, привез оттуда договор о наступательном и оборонительном союзе с ним, компенсированным, правда, богатым подарком – Ганновером.

Трудно представить себе удивление Европы и всё разнообразие чувств – от радости и печали до удовлетворенной жадности и смущения, – какое испытала Пруссия, узнав о Шёнбруннском договоре. Уступив настояниям коалиции, она взяла на себя обязательство соединиться с ней, если через месяц Наполеон не примет прусского посредничества и условий мира, которые хотели ему навязать, что было равнозначно объявлению войны. И вдруг, найдя в Моравии Наполеона не в затруднениях, а всемогущего, она оборотилась к нему, приняла его союз и получила из его рук прекраснейший из останков коалиции, Ганновер, старинную вотчину английских королей!

Не было бы чести в мире, если бы подобные вещи не наказывались решительным порицанием. Прусская нация, надо отдать ей справедливость, чувствовала предосудительность такого поведения и прекрасный подарок, привезенный ей Гаугвицем, приняла с печалью и самоуничижением. К угрызениям совести, отравляя удовлетворение, примешивались и иные чувства. Видя разгром австрийцев, пруссаки, при всей глубокой к ним ревности, ощутили себя германцами и с печалью смотрели на необычайные победы французов. Пробуждение германского патриотизма в соединении с угрызениями совести повергало нацию в глубокое смятение. Эти настроения наиболее открыто из всех классов выражала армия. Армия в Пруссии не бесстрастна, как в Австрии; она отражает национальные страсти гораздо более, нежели армии других стран Европы, за исключением Франции. Прусская армия, которая в высочайшей степени испытывала чувство германской ревности, которая в какую-то минуту понадеялась на то, что перед ней вновь откроется стезя битв, и вдруг увидела этот путь закрывшимся в результате акта, не поддающегося оправданию, осуждала кабинет без всякой пощады. Германская аристократия, увидев в Пресбургском мире уничтожение Германской империи и принесение имперского дворянства в жертву государям Баварии, Вюртемберга и Бадена, немало способствовала возбуждению недовольства в армии, донося преувеличенное выражение этого недовольства до Берлина и Потсдама. Еще не всё сделано для союза двух стран, когда совпадают интересы: нужно, чтобы совпадали и самолюбия, а последнее условие не так легко осуществить. Пруссия была тогда единственной страной в Европе, чья политика могла совпадать с политикой Франции, но двусмысленное, слабое, а порой и нелояльное поведение ее кабинета не вызывало, к несчастью, такого уважения, какого требовала ее чувствительность.

После шести лет бесплодных отношений с Пруссией Наполеон привык не считаться с ней. И он только что доказал это, пройдя через одну из ее провинций (имея на то разрешение, правда, по предыдущим договорам) и даже не предупредив ее. Он еще более доказал это, выказав так мало обиды на ее вину, когда, имея право возмутиться Потсдамским соглашением, отдал ей Ганновер, отнесшись к ней так, будто ее можно было только купить. Подобное обращение должно было жестоко обидеть ее.

Гаугвица, хоть и вернувшегося не с пустыми руками, приняли со смешанными чувствами: двор с гневом, король со страданием, публика со смесью довольства и смущения, но никто – с удовлетворением. Что до самого Гаугвица, он без затруднений предстал перед судьями, привезя из Шёнбрунна то, за что неизменно ратовал ранее, – а именно, увеличение Пруссии, основанное на союзе с Францией. Его единственная вина состояла в том, что он ненадолго поддался обстоятельствам и, подписав Потсдамский договор, теперь подписал Шёнбруннский. Но эти злополучные обстоятельства породил его неискусный преемник и неблагодарный ученик Гарденберг, за недолгое время так осложнив положение Пруссии, что распутать все сложности стало возможно только путем столкновения противоречий. Он выбирал меж опасностью гибельной войны и щедро оплаченным конфликтом: чего ж от него хотели? Впрочем, говорил он, ничто не потеряно. Ведь ситуация чрезвычайная, непредвиденная, и он принял с Наполеоном только условные договоренности, как никогда требующие ратификации двора. Если мы так смелы, как хвастаемся, и столь же чувствительны к чести, сколь нечувствительны к выгоде, как утверждаем, можно и не ратифицировать Шёнбруннский договор. Гаугвиц предупредил Наполеона, что, ведя с ним переговоры без предварительных инструкций, договаривается без обязательств. Теперь можно выбрать между Ганновером и войной с Наполеоном. Положение продолжает оставаться тем же, каким было в Шёнбрунне, он только выиграл месяц, объявленный необходимым для организации прусской армии.

Так Гаугвиц, не смущаясь стоящим вокруг него криком, не настаивая даже на принятии договора, как мог бы делать переговорщик, привязанный к труду, которого был автором, непрестанно повторял, что все свободны, есть выбор, но следует помнить, что выбирать нужно между Ганновером и войной.

Берлинские фанатики говорили, что Ганновер – это предательский дар, который обернется для Пруссии вечной войной с Англией и разрушением национальной торговли; что его к тому же купили ценой оставления прекрасных провинций, издавна принадлежавших монархии, таких как Клеве, Анспах и Невшатель. В любом случае, прибавляли они, Пруссию обесчестили, покрыли позором в глазах Европы, а общую родину, Германию, предали чужакам!

Люди умеренные, весьма распространенные среди богатой буржуазии Берлина, не вторя таким декларациям, опасались репрессий со стороны Англии в отношении прусской коммерции, переживали из-за престижа Пруссии, искренне огорчались триумфу французских армий над германскими, но превыше всего страшились войны с Францией.

Таковы же были и сокровенные чувства короля. Его мучили сожаления из-за совершенной в Потсдаме ошибки, принудившей его к позорной непоследовательности, вот единственное возражение, которое он мог противопоставить прекрасному подарку Наполеона. И потом, хотя он был не лишен личной храбрости, Фридрих-Вильгельм опасался войны как величайшего из несчастий, видя в ней разорение казны Фридриха, безумно растраченной его отцом, тщательно восстановленной им самим и уже початой последними вооружениями, но главным образом, с прозорливостью, которую нередко дает страх, – гибель монархии.

Созвали совет, на который пригласили главных деятелей монархии, – Гаугвица, Гарденберга, Шуленбурга и двух славнейших представителей армии, маршала Мёллендорфа и герцога Брауншвейгского. Обсуждение было весьма