— Уходят и потом, — возразил десятник. — Ктознает, когда приходит малодушие? В какой момент суровая душа вдруг становитсяуязвимой, доступной унижающей воина жалости?

— Хорошо, что сгорел, — сказал Кацапаган. — Ато, глядишь, и другие...

Над ухом резко хлопнуло. Кацапаган оглянулся, с недоумениемсмотрел на лохмотья от бычьего пузыря, тонкой пленкой которого дулебызатягивали окна. Сейчас в окно дул свежий ветер, солнце бросало в избу яркиелучи. Хрип с середины комнаты заставил Кацапагана оглянуться в другую сторону.Десятник неестественно запрокинул голову, из горла торчало белое оперениестрелы, а острие высунулось с другой стороны толстой высокой спинки резногостула.

Все застыли. Это длилось лишь миг, тут же Крагатак сгрохотом полетел из-за стола: стрела, ударив в лоб, отшвырнула на серединукомнаты. Кацапаган не двигался, чувствуя, что находится под защитой стены,третья стрела свистнула совсем рядом — грузный Ендлярма рухнул без звука:стрела попала в висок, пробила голову насквозь.

Двое уцелевших поспешно плюхнулись на пол среди объедков,отползли под защиту стен. Один замешкался, стрела в последний момент вонзиласьпод лопатку, и он быстро затих, царапая ногтями пол.

Прямо над ухом замершего Кацапагана за стеной прогремелстрашный, как львиный рык, голос:

— Меня хороните?.. Это вы все трупы!

Кацапаган сидел за столом не шевелясь, даже боясь выпуститькубок из онемевших пальцев. Спиной он вжимался в стену, чувствуя там, напросторе, огромного страшного человека. В углу застыл Мирошноман — храбрый,неустрашимый, но теперь бледнее стены, под которой искал защиты. Он встретилсявзглядом с Кацапаганом. Тот не двигался, страшась окна, рядом с которым сидел,боясь отодвинуться.

За стеной было тихо. Кацапаган начал мелко трястись, дворбыл заполнен блеяньем коз, кудахтаньем, скрипел колодезный ворот, а в это времячужак наверняка уже крадется к другому окну — их еще два! — оттудавыстрелит в него... или Мирошномана.

Он успел умереть сотни раз, в желудке будто образоваласьогромная глыба льда, и все тело холодело, застывало от ужаса. Вдруг дверь стреском распахнулась — оцепеневший Кацапаган даже не шелохнулся, уже в душемертвый, — через порог шагнул пьяный Когуторман. Он уцепился за косяк,перекосил рожу:

— Ну и надрались... А еще на меня... Вымойте спервасвои грязные пальцы, прежде чем указывать на мои пятна...

Мирошноман оторвал голову от пола, спросил сдавленно:

— Там за хатой... видел кого?

— Никого, — ответил Когуторман и рыгнул. — Ачто, каджи привиделся?..

— Нет, но...

— А что вы... Великая Кобылица!.. Передрались, что ли?И вина сколько разлили, болваны неотесанные, а еще новому богу кланя...

Кацапаган, разом ожив, метнулся через всю комнату, опрокинулстол, выскочил на крыльцо. На пустом дворе блеяла и пыталась оборвать веревкуодинокая коза — не кормили со вчерашнего дня. У ворот молодой обрин гонял надлинном поводе дикую лошадь, хлыстом приучал к полной своей власти. И лошадь, имолодой воин уставились на взъерошенного Кацапагана с удивлением — у парня отвислачелюсть, а лошадь фыркнула.

Кацапаган вдруг понял, что после гибели десятника теперь онстарший. Повернулся на крыльце, крикнул:

— Мирошноман! Когуторман! Выносите раненых. Пещерниканет, скрылся.

Из хаты донесся протрезвевший голос Куготормана:

— Раненые? В них жизни, как в скамье, на которой сидят!Стрелы прошибли насквозь, как я протыкаю пальцем лист лопуха.

Согнав перепуганных дулебов, в основном плачущих баб идетишек, велели копать могилу, уложили погибших воинов вместе с их оружием,забили коней, сверху натаскали сухих бревен, зажгли, а в огонь побросалидулебских женщин — по три на каждого обрина, чтобы прислуживали на том свете,как служили на этом.

Затем Кацапаган спешно созвал уцелевших обров на воинскийсовет. Два ряда воинов отныне охраняли избу, а еще ряд с луками наготоверасставил вокруг двора — они не должны были подпускать близко даже полевуюмышь.

— Он не сгорел, — заявил Кацапаган. Лицо его быломрачно, под глазами висели темные мешки. — Еще знаем, что не напуган,иначе бы давно убрался. Он объявил нам войну. Сумасшедший, это ясно.

Десятник пристально всматривался в суровые жесткие лица,испещренные шрамами. Каждому молодому мужчине, который вступал в ряды воинов,жрецы наносят глубокие раны на щеках — это знак воинов-зверей, а у них были ещеи кольца на левой руке — знак бесчестия, он же знак воинской доблести. В мирноевремя изгои, в военное — самые лютые бойцы, что сражаются, как звери, ярятся,как звери. Сейчас ни на одном лице не проступил страх, ни один взгляд недрогнул. Чужой ли бог, демон ли, неведомый богатырь — они пойдут, как на лютогомедведя, вепря или могучего тура, забросают стрелами, поднимут на копья!

— Я послал гонца к хану, — закончилКацапаган. — Он назначит меня сотником, не осталось старых воинов. Мыбросим на этого пещерника-воина все силы. Гугугубун, ты умеешь водить летучиеотряды. Бери десяток, бери два или три, но уничтожь его!

— Трех десятков хватит, — ответил Гугугубун.

Гульчачак отскочила от окна, ее глаза были широкораспахнуты, брови выгнулись тонкими дугами:

— Ты слышал, что прокричал гонец?

Морш сидел за столом, светильник освещал смуглое лицо,горящие глаза. Он листал ветхую рукопись, сестре ответил не сразу:

— Он жив?.. Боюсь, мы повстречали необыкновенногочеловека.

— Они устраивают на него охоту!

— По зубам ли такая дичь?.. Обры — свирепые воины,бесстрашные, но слишком невежественные. Он умнее, может уйти. Надо сделать так,чтобы не ушел.

Она смотрела на него с недоверием:

— Надо ли нам вмешиваться?

— Он не нашей веры, сестра. Поэтому его надо уничтожить,ибо покорить такого человека невозможно. Он не обрин. Он намного умнее. Иди,седлай коней, а я договорюсь с вождями этих дикарей.

Поморщившись, он решительно развязал на голове повязку. Подкоричневой коркой запекшейся крови виднелся вздутый багровый шрам, а опухольпостепенно теряла кровавый цвет. Морш криво усмехнулся, показал мелкие, как ухорька, белые зубы:

— Заодно рассчитаюсь!

Олег ехал на огромном белом жеребце, второго коня вел вповоду. Он был в безрукавке из волчьей шкуры мехом наружу, распахнутой наширокой груди. Обнаженные мускулистые руки блестели на солнце. Рукоятьогромного двуручного меча торчала на перевязи из-за спины, на поясе в чехлахплотно сидели два швыряльных ножа, а лук и колчан со стрелами повесил с правойстороны седла. Слева висел щит — небольшой, круглый, такими скифы, а затемготы, пользовались в конных стычках. Олег щит не жаловал, пользовался редко, носейчас взял — отвык от ударов меча.