– Мне надо посмотреть, кто на втором посту. Нет ли тамлюдей, знающих Пьера.

Я покачал головой:

– Нет, Йенс. Я твой план понял. Но не отпущу тебя одного.Рискнем.

– Тогда пошли на кухню… – без всякого удивления сказал Йенс.

Еще в коридорчике я почувствовал запах готовящейся пищи. Ион мне не понравился.

Стукнув в дверь, Йенс вошел на кухню. Я – следом. Там былосветло, ослепительно светло от нескольких газовых рожков. Посередине кухнистояла хорошая плита, тоже газовая, на ней булькали и пузырились кастрюли. Заразделочным столом, с хорошим стальным ножом в руках, стоял этот самый Пьер –крепкий детина с младенчески невинным пухлым лицом, в белом переднике поверхрясы и грязноватом белом колпаке, лихо сдвинутом на затылок. Я на него былпохож разве что ростом.

– О! Йенс! – радостно завопил Пьер. То ли он был глуховат,то ли просто предпочитал орать, а не разговаривать. – Ты рано, Йенс! Еще неготова похлебка!

– Да мы не за похлебкой, брат… – виновато сказал Йенс.Посмотрел на меня, спросил: – Голос запомнил?

Я кивнул.

Йенс резко развернулся и огрел Пьера кулаком по лбу.

– Ой-ля-ля… – грустно сказал повар и рухнул на пол. Я отудивления головой затряс, словно сам по ней получил. Никогда такого не видел,чтобы сраженный тяжелым ударом человек успевал что-то членораздельное сказать.Это разве что в пьесах герои успевают и Искупителю взмолиться, и проклятиевыкрикнуть, и что-нибудь нравоучительное пискнуть. А в настоящей жизни – шиш!Разве что обрывок бранного слова вместе с соображением вылетит…

– Крепкий… – Йенс тоже был удивлен. – Ой-ля-ля, крепкий…

Объяснять мне ничего не требовалось. Вдвоем мы быстростянули с Пьера рясу, передник, колпак. Затушили плиту – не то погаснет огонь,и отравится галлиец газом. Связали Пьеру руки и ноги.

– Рот можно не затыкать, – решил Йенс. – Все равно никтовоплей не услышит. А он вечно гнусавит, нос у него плохо дышит, можетзадохнуться от кляпа.

Закончив переодеваться, я спросил:

– Похож?

Йенс с сомнением смотрел на меня. Покачал головой:

– Нет. Разве что для того, кто Пьера один раз видел, да и тов темноте.

Я сдвинул колпак на затылок. Взял поварской нож, обрезал солба слишком длинные волосы, чтобы хоть чуток короткую стрижку монашескуюнапоминали. Сказал:

– Ты рано, Йенс!

Закусив губу, надсмотрщик взирал на меня. Пожал плечами:

– Голос похож… Не знаю. Пьера перевели к нам недавно, внаказание. Может быть, и не узнают.

– На вся воля Сестры и Искупителя. Знаешь… давай-ка еще…

Я снял с плиты кипящую там кастрюльку. Понюхал. Гадостныйсупчик, но не совсем уж мерзкий.

– Где здесь помойное ведро? – выплескивая половину кастрюлив медный котел с тушащейся капустой, спросил я.

– Вот…

– Лей доверху.

Сморщившись от отвращения, Йенс поднял крепкое дубовоеведерко и щедро плеснул в котелок. Вышло замечательно! От одного вида этогосупчика – с картофельной шелухой, луковыми шкурками, какими-то совсем ужбезнадежными обрезками мяса и жил, подозрительного вида лохмотьями чего-тосовсем странного – блевать хотелось.

– Господи, пару раз он что-то такое и подавал… – прошепталЙенс.

– Пойдешь впереди, – велел я. – Ну и ругайся…

– Понятно.

Едва мы вышли в основной коридор, как Йенс возвысил голос:

– Это еда? Это суп? Свинья не станет есть такие помои!

– Ой-ля-ля! – воскликнул я. Уж очень запомнился мнепрощальный выкрик Пьера. – Это суп! Это галлийский луковый суп! Вкусно!

– Вкусно? Попробуй сам! Съешь при мне тарелку этого супа! –ревел Йенс. – Даже арестантов нельзя кормить помоями! А ты сварил это для нас!Для своих братьев! Никто не будет такое есть!

– Это можно есть! – отбивался я. То ли в образ вошел, то лиазарт охватил, но мне и впрямь хотелось переспорить Йенса. – Горячий суп! ВГаллии все едят такой суп!

– Никто не станет это есть! Тут помои! – Йенс потряскотелком, выплескивая горячую жижу на пол. – Пусть брат Луиджи посмотрит наэто!

В яростной перепалке мы и дошли до второго поста. Это тожебыла ниша в стене коридора, но внушительная ниша, и там стояло два яркихацетиленовых фонаря. Пятеро монахов зачарованно взирали на наше маленькоешествие.

– Посмотрите, что он сварил! Душегуб! – яростно закричалЙенс, брякая котелок на стол перед охраной.

– Спаси Сестра, – прошептал один из монахов, складывая рукилодочкой. – Какой кошмар…

Кто-то, самый любопытный, наклонился к кастрюле. Йенс поднялее, почти утыкая монаху в нос. Уж не знаю, что он там узрел, но лицо егопозеленело, он схватился за горло и бросился вон – в маленькую дверку в нише.

– Я хочу, чтобы брат Луиджи увидел это! – крикнул Йенс. – Ипусть Пьер сам съест свои помои!

Сообразив, что зря перевел внимание на меня – монахи началибыло поднимать головы, Йенс крикнул:

– Тут плавают черви! Большие черви! И мы бы это ели!

Видно, хорошо кормили святых братьев в Урбисе – новостьоказалось для них слишком тяжелой. С перекошенными лицами они отстранились отЙенса, трясущего котелком и старательно заслоняющего меня спиной. Эх,попробовали бы каторжной баланды…

– Я сам все объясню брату Луиджи! – крикнул я и быстро пошелвперед. – Сам, ой-ля-ля! Брат поймет!

– Нет уж, мы пойдем вместе! – завопил Йенс и бросился замной. Шокированные монахи нам не препятствовали. Кажется, их больше занимало,когда же освободится туалет, из которого доносились понятные звуки.

Когда мы ушли от поста, Йенс хрипло сказал:

– Тебя спас этот котелок… тот брат, которого стошнило,прекрасно знает Пьера. Вечно у него кусочничал, добавку выпрашивал…

Я молчал, переводя дыхание. Мы прошли еще несколько шагов,когда сзади донесся топот и послышался крик:

– Постойте, братья! Йенс, Пьер, стойте!

Нас догонял один из монахов. Но именно один…

– Что? – спросил Йенс, поворачиваясь.

– Надо же расписаться! – Монах помахал бумагой. – Давайте…

Йенс поставил котелок на пол, молча взял лист, повернулмонаха спиной – тот покорно встал, упершись руками в стену, нацарапал роспись.Пальцем показал мне, где ставить роспись. Внимательно посмотрев на росписьПьера – ничего особенного, закорючка с завитком, я скопировал ее.