– Будешь говорить? – спросил я. И уточнил: – Тихим голосом?

Он энергично закивал, и я вынул кляп.

– Душегуб… – прошептал надсмотрщик.

– Очень приятно, Ильмар. Ну так что? Жить хочешь?

– Где мой сын?

Не за себя волнуется… значит, есть у него что-точеловеческое в душе.

– В камере. Живой он, живой.

Надсмотрщик кивнул. Что-то уж больно по-доброму я с ним!

– Лежит на опилках, связанный… – добавил я. И приврал: – Асток заткнут. Как ты думаешь, часа за три наберется столько воды, чтобымальчонку с головой покрыть?

– Ду… – заревел было монах, но я мгновенно прикрыл ему ротладонью. Через пару мгновений надсмотрщик одумался, перестал дергаться, и яубрал руку. Сказал:

– А еще я думаю, что вовсе не надо трех часов ждать. Вода-толедяная. Полчаса, час – да и высосет все тепло.

Он молчал. Думал.

– Хочешь жить сам и сына спасти?

– Мне уже не жить… – бесцветным голосом сказал монах.

– Неужто святые братья казнят друг друга за провинности?

– Кто в чем повинен, тот такое же наказание и примет… –прошептал тюремщик.

– На мое место попадешь? – понял я.

Надсмотрщик размышлял.

– Тебе решать, – сказал я. – Мне все одно. Так и так в бегауйду. Получится – хвала Сестре, схватят – живым не дамся. От тебя одно зависит,что с тобой и твоим сынком станет.

– Мне не жить… – вяло сказал надзиратель.

– А ты до этого жил? – почти весело спросил я. Вроде иторопиться мне надо было… но сидела внутри какая-то злобная жажда поглумитьсянад поверженным врагом.

Монах посмотрел мне в глаза и вдруг кивнул:

– Нет. Я уж лет десять, как умер. Твоя правда, вор.

Все желание издеваться над ним пропало.

– Объясни, как бежать отсюда, – сказал я. – Тогда стокоткрою, будет жить твой сын. И тебя не трону, связанным оставлю – и все.

– Разве ты моим словам поверишь? – тяжело спросил монах. –Да и объяснить это… ночи не хватит.

– Тогда прощай, – сказал я. Потянулся за кляпом.

– Про сток ты наврал, – неожиданно сказал монах. – Знаю, чтонаврал, глаза тебя выдают. Жив мой сын?

Я бы ему и так сказал, что ничего ребенку не грозит,конечно…

– Живой он, – признался я.

– Убей его, душегуб.

– Что? – Едва я руку удержал, чтобы не огреть его дубинкойза такие речи.

– Вина на нем, душегуб. Я с ума не сошел, чтобы послать сынаволков кормить. Видно… видно, понял, что я пьян. Или над тобой поглумитьсярешил. Найдут его в камере, меня здесь… все поймут. Меня в монастырь на севере,за недосмотр. Его – в камере и оставят. Лучше убей его, Ильмар-вор. Пусть этотгрех на мне будет.

– Что ж вы, святые братья, способны такого мальца в зинданупечь? – Я не поверил своим ушам.

– Он не малец, он святой брат, как все мы…

Вот уж не было печали!

Когда бежишь, когда дерешься – тут все едино. И если б пацаншею сломал, в камеру падая, принял бы я этот грех. Но вот так, уйти, зная, чтомальчонка сгниет заживо в каменном мешке!

– Не смогу убить, рука не поднимется, – прошептал я. – Воря, а не душегуб! Понимаешь? Вор!

Надсмотрщик застонал. От той боли, что разрывает сердце, ане от ударов моей дубинки…

– Как тебя звать? – спросил я.

– Йенс.

– Йенс, я развяжу тебе ноги. Доведу до камеры. Прыгнешьтуда. Подашь мне сына. Его я оставлю здесь, на койке. Объяснишь ему… чтосказать, чтобы на нем вины не числили.

Монах смотрел на меня с растерянным недоумением. Потомспросил:

– Зачем тебе это?

– Да затем, что не душегуб я!

– В шкафу пол двойной, – помолчав, произнес Йенс. – Поднимидоску, под ней тайник. Там нож есть и немного железа. Нож плохой, и монетнемного… но тебе все равно сгодятся.

– Спасибо, – теперь растерялся я.

– Не благодари. Я тебя об одном прошу… когда схватят тебя –заколись. А то на пытке расскажешь, как все взаправду было.

– Уверен, что схватят?

– Уверен, – коротко сказал надсмотрщик. – Снимай с ногверевки.

Через пару минут мы уже подходили обратно к моей камере.Йенс шел впереди, чуть покачиваясь, вряд ли от похмелья, скорее от моих ударовдубинкой. Я шел следом, с ножом в одной руке и дубинкой в другой. Когда мыостановились над люком, пацан радостно замычал, дергаясь на опилках. Видно,решил, что его отважный отец душегуба скрутил да и ведет обратно. А как увидел,что на самом деле я с оружием, затих.

– Не поднимешь на меня руки? – спросил я монаха. Тотпосмотрел вниз, в вонючую темную дыру, кивнул:

– Не подниму.

– Нет уж, святой брат. Клянись! Сестрой-Покровительницей,Искупителем, верой своей клянись! Что не попытаешься мне вреда причинить или вкамеру обратно спихнуть!

– Клянусь, что не причиню тебе вреда и в камеру не брошу.Искупителем и Сестрой его клянусь тебе в том, Ильмар.

Теперь у него и голос стал мертвым, как раньше глаза. И тосказать, он сейчас смотрел в камеру, где теперь ему придется жизнь доживать.

– Хорошо, – сказал я. Рассек ножом веревку на руках,отступил на шаг, готовый ко всякой беде. Йенс медленно растер запястья.Посмотрел на меня, спросил:

– А откуда ты знаешь, может, я время тяну, ужасами тебяпугаю? А сейчас придет сменщик, да и конец тебе?

– Тогда это судьба, – сказал я. – Только не зря же Сестрасказала: «Не знаешь как поступить, поступай по-доброму».

Йенс скривился в странной улыбке. И прыгнул вниз.

Я подошел к люку. Подождал, пока надсмотрщик развяжетревущего пацана, вытрет ему сопли и отвесит оплеуху. Сказал:

– Давай, подавай наверх.

– Подожди! – резко отозвался Йенс. Заговорил с сыном, тихо ибыстро что-то ему объясняя. Один раз пацан попробовал вякнуть что-то поперек,получил затрещину и стих. Потом, подхватив мальчишку под мышки, Йенс подошел клюку. Поднял пацана на вытянутых руках.

Тот еще брыкался, сволочь! Не хотел, видишь ли, свободу изрук душегуба принимать!