– Сестра, – прошептал я, цепляясь пальцами в трещину междукамнями. – Помоги, дай знак!

Нет, камень под моими руками не рассыпался и не повернулся,тайную дверь открывая. Но сверху, из коридора, послышался легкий шум, и долетелробкий отблеск света.

Я застыл. Если это не знак – так что же тогда знак?

Главное – понять бы, что Сестра мне сказать хочет…

Над решеткой совсем уж посветлело, и в дрожащем свете факелая увидел своего надсмотрщика. То, что я не спал, его явно огорчило.

– Эй, святой брат! – крикнул я. – Мне надо поговорить сПасынком Божьим!

Пожалуй, с тем же успехом я мог просить самого Господапозвать. Надсмотрщик, не дрогнув ни единым мускулом на лице, достал из плетенойкорзины какую-то снедь и стал пропихивать через решетку.

– Я хочу важную вещь Юлию сказать! – вкладывая в голос всюубежденность, произнес я. – Тебе же плохо будет, если весть запоздает!

Никакой реакции. Да и неудивительно – кто из узников, здесьсидящих, подобных глупостей не кричал? И богатства сулил, и тайны обещалоткрыть, и на влиятельных покровителей ссылался…

На пол мягко упала картофелина. Потом – большое зеленоеяблоко. Из-за спины надсмотрщика показалась голова его сынка – он проводиляблоко жадным взглядом. Явно не одобрял папашу, переводящего вкусные вещи навсяких заключенных…

– Ну как знаешь, – вдруг сказал я. Идея в голову пришлаглупая, но когда никакой другой нет… – Выпала же мне беда… сторожа-дегенераты.

Сквозь решетку упал кусок селедки.

– Что, приучаешь своего ублюдка узников кормить? – ехидноспросил я. – Это дело. Пускай прислуживать учится. Вы оба такие же арестанты,как я. Только у вас камера побольше. Зато работать приходится.

Пацан злобно уставился на меня. Надзиратель негромко сказал,склонившись к нему:

– Каждый узник поначалу склонен оскорблять нас. Особенно впервый месяц своего заключения, и к исходу первого и третьего года. Впромежутках узник обращается с жалобами и мольбами, а подлинное смирениеследует лишь на четвертый год…

– Учи, учи, – поддакнул я. – Да приглядывай, чтобы он у тебяс тарелки еду не крал. Что-то вас плоховато кормят, хуже чем нас, душегубов!

– Подлинный аскет, – рука надзирателя извлекла из корзиныкусок хлеба и стала пропихивать сквозь решетку, – нечувствителен к насмешкам.Ибо насмешки порождены неудовлетворенным желанием, а мы свои желанияограничиваем из любви к Господу… Повтори.

– Ибо насмешки рождены… порождены неудовлетвореннымжеланием… – буравя меня взглядом, прогнусавил мальчишка, – а мы своиограничиваем…

– Из любви к Господу! – строго добавил надзиратель,отвешивая сыну легкую оплеуху.

– Из любви к Господу! – От обиды у пацана даже голос сталзвонким, детским.

– То-то смотрю, лет десять назад ты не только Господавозлюбил, – высказал я надсмотрщику. – Как это у тебя получилось, страдалец?Какая женщина тебя в постели согрела, крыса подземная? Небось шлюха быладешевая…

Опасное дело – злить своего тюремщика. Уж тем более такзлить! Но надсмотрщик и тут не отреагировал, лишь челюсти сжал, да движениястали резкими.

Впрочем, не на него мои оскорбления рассчитаны…

– Душегуб! – злобно крикнул мальчишка. – Моя мать достойнаяженщина! Моя мать в монастыре живет!

Я захохотал.

– Так ты не от простой шлюхи дитё прижил, а от монашки?Молодец, молодец!

От порывистого движения надсмотрщика хлеб разломился икрошками просыпался вниз. Монах молча сгреб глупого отпрыска и потащил прочь.

Прекрасно!

– Теперь буду знать, куда проштрафившихся монахов да ихублюдков ссылают! – радостно крикнул я вслед. – Аскет! А правда, что невестыИскупителя в постели особенно сладкие и страстные? Расскажи, как она тебяласкала?

Грохот закрываемой двери – бежали они по коридору, что ли?

Подобрав яблоко, я вернулся на свое опилочное ложе.Усмехнулся, подбрасывая в руке твердый, тяжелый плод.

Вкусное, наверное.

От греха подальше я закопал яблоко в труху и улегся спать счувством полного удовлетворения. Словно праведник, утешивший в два раза большевдов и сироток, чем обычно.

Прошло два дня – если меня и впрямь кормили раз в сутки.Порции уже не казались мне такими щедрыми, как раньше, хотя надо отдать должное– надзиратель рацион не уменьшил. Суровый человек, твердый, даром, что глаза унего неживые. К сожалению, приходил он теперь без сына, и насмешки приходилосьотпускать лишь в его адрес. Я интересовался, как он замаливал свой грех, не оскопилсяли после проступка, и вообще, произнес больше гадостей, чем за всю прошедшуюжизнь. Но надзирателя, похоже, пронять было ничем невозможно. Он не отвечал,без лишней суеты пропихивал еду и уходил, оставляя меня во тьме.

На третий день мне повезло.

Я задремал и проснулся от того, что рядом с моим роскошнымложем что-то шлепнулось. Поднял голову и встретил ненавидящий взгляд сынанадсмотрщика.

Все-таки выдрессировал его монах! Пацан не попытался лишитьменя пайка, он лишь кинул в меня картошкой.

– А, байстрюк… – поприветствовал я его, садясь на опилках. –Что, ты даже кидаться не умеешь?

Следующая картофелина упала ближе. Я лениво пнул ее ногой исказал:

– Ты, видать, руками привык всякие гадости делать, вот иотсыхают с молодости…

Пацан молчал, тщетно пытаясь придать лицу такую жетвердость, как у отца. Потом достал кусок соленой селедки – как же она мненадоела! Смачно плюнул на него и бросил через решетку.

– Водичка есть, отмою, – сообщил я с улыбкой. – Ублюдокклешерукий.

Удачное оказалось словцо! Обидное.

Пацан достал третью картофелину, которой вроде как и неположено было быть в пайке. Попытался примериться сквозь узкие дырки решетки. Язахохотал.

И тогда мальчишка достал связку ключей, злорадно улыбнулся истал отпирать замок.

У меня чуть челюсть не отвисла от удивления. Я-то надеялся,что за полгода, за год сумею его в неистовство привести. Но дети – они такиечуткие, раньше повезло!

С неимоверным трудом пацан сдвинул тяжелую решетку дополовины. Я вскочил и испуганно кинулся в угол. Крикнул с надрывом:

– Эй! Эй, ты чего удумал, мерзавец!

Конечно, у пацана хватало ума, чтобы не пытаться лезть вкамеру. Он просто поднял рясу, спустил штаны и принялся мочиться, метясь в моюсторону. Но напора явно не хватало.