– Ты даже ссать не умеешь, – уведомил я.

Пацан торопливо заправил штаны, схватил картофелину и чутьнаклонился, целясь.

Вот он, мой шанс!

Яблоко, твердое зеленое яблоко, которое так хотелось съесть,было у меня в правой ладони. Я бросил его одновременно с мальчишкой. Изо всейсилы, будто речь о моей жизни шла.

Впрочем, так оно и было. Второй раз пацан бы на эту удочкуне попался.

Картофелина больно ударила меня в щеку – мальчишка-тооказался не бесталанный! Но и мой снаряд не промазал – звезданул его прямиком влоб. Самое обидное было бы, отшатнись мальчишка назад или упади наполусдвинутую решетку.

Но все получилось великолепно!

Он вскрикнул, всплеснул руками, хватаясь за голову, и рухнулпрямо в люк.

– Спасибо, Сестра! – завопил я, бросаясь к поверженномуврагу. – Господи, да благословенны дети малые, таковых будет Царствие Небесное!

Пацан хныкал, елозя на полу и пытаясь подняться. Он, видно,еще не оценил до конца размеров катастрофы. Я рывком поднял его, встряхнул,заботливо спросил:

– Не ушибся, дружок?

– А… – заныл пацан, сообразив, что попал прямо в лапы кдушегубу. Похоже, он был цел, хранила Сестра.

– Не ори, поздно уже кричать, – утешил я его, сдирая спацана рясу. Хорошая ряса. Крепкая, почти новая. И башмаки крепкие, надеревянной подошве. Штаны оказались похуже, изрядно прохудившиеся и явнопослужившие не одному монашку, а рубашка – совсем уж гниль. Отпустив беззвучноразевающего рот пацана, который тут же на четвереньках отполз к моим любимымопилкам, я еще раз прикинул расстояние до потолка – и принялся рвать рясу наполосы. Отчаяние придало мне силы: срывая ногти и помогая себе зубами, ясправился за несколько минут. Связал полученные полосы по двое, потом – междусобой. Подергал, что было сил. Выдержит?

Будет на то воля Сестры – выдержит…

Я потер щеку – она болела, и вроде как даже вкус крови былво рту. Неужто ухитрился зуб расшатать, паршивец? Нет, похоже щеку прикусил.

– Лопнет веревка! – плаксиво сообщил мальчишка.

– Тогда стану из тебя веревки вить. – Я поднял башмак,привязал к концу веревки. Примерился и бросил в люк. С первого же раза башмакзастрял на решетке. Я осторожно повис на веревке – держит…

Малолетний тюремщик с воплем бросился на меня, повис на ноге– я едва успел отцепиться. Его небольшой вес мог послужить той последнейкаплей, что переполнит чашу.

– Тебя убьют, убьют! – колотя меня кулачками по груди,кричал мальчишка. Тоже мне пророк…

Рукавом рубашки я заткнул ему рот, а порванной рубашкойсвязал руки и ноги. Накрепко, уж узлы вязать я умею.

Уложил на опилки – зверствовать не к чему, зачем простужатьмальца? И вернулся к веревке.

Сейчас – или никогда…

Веревка потрескивала, но держала. Я лез, пытаясь двигатьсякак можно более плавно, но притом быстро. Решетка немного накренилась, но вродебы застряла в проеме надежно.

Наконец я смог протянуть руку – и вцепиться в край люка. Ещемгновение – и выбрался в коридор. Голый, грязный, страшный, трясущийся отвозбуждения и, чего скрывать, страха.

– Спасибо, Сестра… – еще раз прошептал я, глядя в темнуюдыру, где едва угадывался ворочающийся на опилках мальчишка.

Факел торчал из выемки в стене и, похоже, собирался скородогореть. Под ним стояла корзина с остатками снеди – не я один обитал вкаменном мешке, валялась связка из трех ключей и благословенное яблоко. Яподнял его, отер о тряпицу, которой были прикрыты пайки в корзине, откусил.

Кислое. И совсем невкусное.

С факелом и ключами в руке, с веревкой вокруг пояса, я пошелпо коридору.

Не прекращая грызть яблоко.

На все решетки в коридоре был один ключ. Я открыл одну, закоторой заметил шевеление. Позвал. Присел, вглядываясь в темноту и покрепчедержась – не поймали бы меня на собственном приеме!

Но человек, распростершийся на тонком слое чего-тослежавшегося, когда-то бывшего опилками, не реагировал. Тупо смотрел на меня,сжимая в руке надкушенный кусок хлеба. Потом медленно повернулся спиной,съежился и продолжил есть. Он весь был в грязи, длинные волосы прикрывали спинудо лопаток.

Ему уже не помочь. Его под руку выведи из темницы – обратнопоползет.

– Эх, святые братья… – прошептал я. – Лучше бы на плаху… вседобрее.

На связке оставалось еще два ключа. Я подошел к двери,ведущей в комнату надсмотрщика, прислушался.

Тихо…

Подобрав ключ, я осторожно провернул его в замке. Ни скрипа,ни шороха – механизм был заботливо смазан.

Готовый и к схватке, и к бегству, я заглянул внутрь. Отсвета трех факелов – четвертый недавно догорел и тихонько чадил – у менязаболели глаза. Да… привыкать придется. Меня сейчас на белый свет выпустить –хуже крота буду.

Надсмотрщик спал. Лежал в одном исподнем на нерасправленнойкойке, на спине, тихонько похрапывал. Человек как человек, когда глаза закрыты…

Я осторожно обошел комнату. Нашел небольшую дубинку – врядли предназначенную для усмирения узников, скорее крыс гонять. Но чем человекхуже крысы?

Подойдя к надсмотрщику, я без лишних церемоний огрел его поголове. Не в полную силу, спящего убить – это грех смертный, а чтобы начетверть часа, на полчаса вырубить.

Оказалось – слабо бил! Монах дернулся, открыл глаза имгновенно выбросил вперед руку, целясь в шею. Я едва успел отшатнуться, иначеон разбил бы мне горло. И врезал дубинкой еще раз, теперь уж покрепче.

Сознания надсмотрщик не потерял, но обмяк. Я быстро связалему руки, прикрутил к кровати. Рот заткнул тряпицей, валявшейся на неприбранномстоле. Там же был и кувшин с остатками вина. Глотнул чуток – головазакружилась. Крепкое винцо монахи пьют!

Подтащив к койке стул, я уселся и спросил:

– Ну что? Кляп выну – будешь кричать?

Надсмотрщик смотрел на меня своими пустыми глазами и нешевелился. От него пахло спиртным – вот с чего он сынка арестантов кормитьпослал…

– Подумай, – предложил я. Пошел к рукомойнику в углу, смочилполотенце и обтерся с ног до головы. Остатки воды просто на голову вылил,тщательно рясой надсмотрщика вытерся. Вроде бы и умывался в камере каждый деньдармовой водичкой, а все равно кажется, будто грязью с головы до ног покрыт!

В шкафу нашлись еще две рясы, бельишко, пара штанов. С какимже удовольствием я оделся! Это только в постели или на пляже приятно голымповаляться. Накинув на голову капюшон, я подошел к своему тюремщику. Тот уженемного отошел, подергивался.